Русские травести в истории, культуре и повседневности

Цветаевой было интересно и уютно с Икаром. Он был одним из тех половинчатых созданий, полумужчин-полуженщин, которые всегда ее привлекали. В своих обрывистых хаотичных мемуарах лишь о Цветаевой Икар говорит просто и сердечно: «Мы с ней подружились очень. Она говорила, что я понимаю все. Помню, она делала свой вечер, читала перед публикой стихи. Она очень нуждалась, жила под Парижем. Она внутренне была несогласна [возвращаться в СССР. – О. Х.]. И вот поехал сначала муж ее с дочкой, а потом и ее я провожал. Он поехал каким-то консулом и исчез, а она повесилась. По-моему, она уже была ненормальна… Мальчишка ее [сын Мур. – О. Х.] очень забавный был, этот продукт современности. Он не признавал ничего: ни богатства, ни собственности: “Я украл эту вещь” – “Как ты мог!”».

Однажды Цветаева призналась, что очень нуждается и даже готова продать свои любимые серебряные кольца: «За них мне, пожалуй, дали бы франков десять». Николай Федорович утешил со свойственным ему сарказмом: «Тогда я вам подарю медное кольцо – с чертом!» Не шутил. В свободное время заядлый собиратель Икар шастал по блошиным рынкам, барахолкам, скверным толкучкам. С азартом нырял в ворох серо-сизого хлама. Порой выуживал жемчужины. И может быть, дарил что-то Цветаевой. Вообще, был невероятно щедр к своим немногим друзьям и невероятно скуп с торгашами. Как он их ненавидел, этих глупых, жадных, слепых куриц, как он их артистично обманывал – взглядом, словом, франком. С мужчинами-старьевщиками держался уверенно и грубо. С дамами любезничал, умел обольстить любую – и простодушную круглую крестьянку с пуговицами вместо глаз («Мадам, как выразительны сегодня ваши очи, нет мочи»), и алкоголичку – бывшую учительницу (с такими было проще, цены таяли от школьных стихов), и кокотку в рваных кружевах увядшего распутства (он знал тысячу пошлейших анекдотов из ее гипюровой молодости).

Играл, выдумывал, льстил и получал за сущие сантимы, почти даром, ловкие чашечки от Веджвуда, пышные керамические блюда семейства Фарнезе, мейсенские фарфоровые подсвечники и супницы, миниатюрные портретцы казненных Бурбонов и казненных Романовых, винные кубки эпохи венецианского разврата, лионскую парчу эпохи Просвещения, жилеты, пряжки, несессеры… И еще веера. Это была его страсть, необоримая, чувственная, замена любви, которой не случилось, пилюля от одиночества, которое всегда было рядом. Он баловал себя, позволял роскошь не торговаться, когда находил подлинные шедевры, старинные шелковые совершенства на причудливых резных ножках, помнившие змеиные уста версальских проказниц, непристойные румяна и мушки женственных петиметров и галантные беззвучные разговоры на особом языке, языке вееров. Он покупал этих дивных, хрупких, подвижных мотыльков, так похожих на него самого. Сколько их было в коллекции? Он терпеливо досчитал до трехсот и бросил это неблагородное занятие.

Они всегда были с ним. В 1940 году, когда нацисты вступили в Париж, Икар перебрался в спокойный Ментон. Через четыре года, когда Париж вновь стал французским, он вернулся, но понял, что остался без жилья и заработка. Существовал на то, что продавал: ушли чашечки Веджвуда, подсвечники из Майсена, блюда Фарнезе. Но веера остались с ним.

В 1947 году Икар устроил прощальный вечер для друзей и коллег: пародировал гризеток и кокоток, читал монолог госпожи Курдюковой, стихи Пруткова и закончил своим знаменитым шедевром, «Умирающим лебедем». Простился с Парижем и отбыл на родину. Его миновала судьба многих репатриантов – он не попал в лагерь. Вряд ли это было везение. Возможно, за него вступились те тайные силы, с которыми он был связан во Франции. Его отослали в город Ульяновск, назначили актером в драматический театр, позволив преподавать ритм и пластику во Дворце пионеров. Руководство наградило товарища Барабанова почетной грамотой за успешную постановку танца и движений. Жизнь налаживалась. Захотелось большего, и в 1948 году Николай Федорович переехал в столицу. Там получил приглашение из подмосковного города Бронницы занять пост худрука Дома культуры и нескольких театральных кружков. Согласился, но совмещать несколько должностей ему, семидесятилетнему, было сложно. Он стал руководителем драмкружка при швейной фабрике «Спартак».

В 1952 году почувствовал, что больше работать не может, захотелось на покой. Он обратился к Юрию Калашникову, члену Всероссийского театрального общества, с просьбой устроить его в Дом ветеранов сцены: «Мне уже семьдесят второй год, и, несмотря на мой преклонный возраст, я могу сказать, как Людовик XIV: L’etat c’est moi – то есть: “Лета – это я” [свободный перевод]».

Он просил хорошую комнату – не для себя, для коллекции, с которой вернулся в Россию и бережно перевозил с собой: «Страдаю я еще сильно за ее участь. Из-за холодных или сырых моих квартир (меняю уже пятую) гибнут мои бесценные коллекции, собранные с таким трудом».