Русские травести в истории, культуре и повседневности

В 1917 году, когда в Петрограде одна за другой гремели революции, Барабанов беспечно работал над кинофарсом «На что способен мужчина (Балерина поневоле)», для которого написал сценарий. По сюжету миловидный юноша, воспылав чувствами к балерине Скокан, вынужден выдавать себя за танцовщицу Пяткину, чтобы оставаться с ней рядом и не навлечь гнев ее ревнивого любовника, директора труппы Кошевского. Герой входит во вкус, роль женщины удается ему все лучше, на сцене он талантливо пародирует Павлову и Гельцер, его обожают зрители, о нем пишут статьи. В любви юноша тоже успешен: Кошевский даже не подозревает, что балерина Пяткина, близкая подруга Скокан, – это переодетый Икар. Разоблачение происходит под занавес – юнца в пачке и гриме узнают родители, сидящие в партере.

Водевильная история прекрасно вписалась в революционную повседневность. Как раз тогда, весной и летом 1917 года, травести были повсюду и даже в политике: Мария Бочкарева, смахивавшая на круглого безусого унтера, формировала женский батальон смерти, в Ораниенбауме с подачи военного министра Керенского появилась женская Морская команда, одетая в форменные брюки и бушлаты. А сам Керенский позже убежал из России, переодетый в платье. Впрочем, последнее – скорее шутка, но такая уместная, такая своевременная.

Икар тоже мог бы в парике, пудре и платье умчаться из разъяренного Петрограда в благоухавшую лавандой и чистотой Францию. Но решил остаться, надеялся, что в новой России его таланту найдется место. Осень 1917 года он провел в Курске – развлекал красноармейцев пародиями на женщин. Потом переехал в теплый, сытый Харьков и присоединился к труппе Художественного театра. Город, словно блудница, переходил из рук в руки – от белых к красным и обратно. С армией Деникина отношения не сложились: какой-то прощелыга настрочил донос, мол, Икар выступал у красных и, наверное, он шпион: красится, пудрится, носит женские платья… Нужно было делать ноги. Николай, не мешкая, побросал в обтрепанный чемоданчик артистические пожитки и рванул в Севастополь. Дальнейшее в живом пересказе Барабанова напоминает авантюрный роман: «И вот я в Севастополе. Было очень интересно. Там был генерал Деникин, но всем заведовали англичане и французы. И получить мне разрешение было очень сложно. Я боялся. Через одну девицу, поклонницу мою, я получил бумаги и с ними, с чемоданчиком, поехал в Константинополь. Взял меня на борт корабля один капитан, дядя нашей актрисы С. Но перед самым отходом парохода я был выкинут на берег белой контрразведкой. Причем пропал весь мой багаж. Представляете, ночь, никого, ничего, я на набережной, военное положение. Что мне делать?.. Но в момент отхода этого парохода капитану удалось провести меня на борт. И вот из Константинополя в Африку, в Сирию, из Сирии – в Марсель. Ах, какой страшный город Марсель. Черт знает что такое там делалось. Во-первых, это центр торговли женщинами. Потом всякое жулье. Пароходы всего мира встречаются там. Там все притоны, целые улицы публичных домов, и, когда приезжают корабли, туда бросаются черные солдаты – для них белая женщина это замечательно, и они бросаются туда… В Марселе, опять же благодаря тому, что капитан нашего парохода знал меня как артиста, мне удалось устроиться на пароход в качестве “кастрюльника”. Так добрался до Парижа».

Во Франции, однако, не задержался: получил приглашение из Берлина возглавить русский молодежный театр, созданный бойкими детьми эмигрантов. Но и там работал недолго, дирижер Юрий Померанцев переманил его в уютный расхоложенный Рим и помог устроиться в русский театр. Там, впрочем, царствовала «эмигрантская атмосфера», артисты приняли Икара неприветливо, возможно, из-за «красного» прошлого. Пришлось терпеть злые шутки, не замечать осуждающих взглядов и упорно искать другое место служения музам. Им стал оперный театр Costanzi (будущая Римская опера), куда Барабанова взяли танцовщиком, неизвестно, впрочем, женских или мужских ролей.

В Риме Икар сдружился с чрезвычайно эффектным, шумным писателем Филиппо Маринетти, отцом футуризма. Вместе выпивали, вместе балагурили и хулиганили на сцене: неистовый итальянец смешивал поэзию, танец, перформанс и живопись. Получался бесподобный, гениальный опьяняющий хаос, втягивавший в действие зрителей – они лезли на сцену драться! Это было интересно, ново, ярко, но Барабанова смущали фашистские лозунги, которые время от времени срывались с подмостков. Позже он объяснял свой быстрый отъезд из Рима как раз этими лозунгами и «начавшимся фашистским движением», хотя, возможно, он просто искал хороший заработок и новое постоянное место. К тому же ему так хотелось спокойной, уютной буржуазной жизни, к которой он привык в имперском Петербурге.