Русские травести в истории, культуре и повседневности

В 1924 году он переехал в Париж, любимый, близкий, хорошо знакомый с юности и все такой же молодой. Икару было сорок четыре, для танцовщика возраст пенсионный. Но он, как Париж, хорохорился, молодился, не сдавался, танцевал изо всех сил, наверстывая то, что не успел во время войны и нищих лет эмиграции. Был нарасхват: выступал в театре «Одеон», на вечерах в Русском артистическом обществе и Обществе Виардо-Тургенев, гастролировал в Ницце и Каннах, преподавал ритм, пластику и танец во французских музыкальных школах. Теперь он открыто заигрывал с Советами, ведь был не только белый Париж, но и Париж красный. Здесь жили эмигранты-бунтари первой волны, помнившие 1905 год, а также молодые политические беженцы, неугодные Сталину.

Икар руководил драмкружком при Союзе советских рабочих и ставил спектакли на сцене Союза возвращения на родину. Для кого бы и где бы ни танцевал, он оставался верен травестийному амплуа. В чепце, кринолине и шелковом платье он читал монолог тамбовской помещицы Курдюковой, героини поэмы Ивана Мятлева. В звонком монисто, юбке и шали презабавно тряс накладной грудью и подносил «сударику» стопку водки, разыгрывая сцену из жизни московского ресторана «Яр». В 1934 году, отмечая 25-летие своей артистической деятельности, поставил моноспектакль «Героини кафешантана», сыграв одновременно несколько субреток из кабаретного петербургского прошлого. В его репертуаре тогда было много классики: артист придумывал номера и скетчи по мотивам сочинений Пушкина, Козьмы Пруткова, Островского, Чехова, Толстого. Были и постановки на злобу дня, в одной из них Икар появлялся в образе престарелой модницы, переживавшей вторую джазовую молодость.

Он вновь стал звездой, завел выгодные знакомства в среде русской интеллектуальной элиты, но эмигранты продолжали считать его жеманным чудаком и опасным чужаком, подозревая – не без оснований – в связях с большевиками. Барское высокомерие, старорежимная спесь, недружелюбие переселенцев развязали артисту и руки, и язык. Николай Федорович талантливо передразнивал эмигрантскую «белую кость», а позже, в Советском Союзе, травил о них злые байки:

«Бунин. Старикашка поганый, неприятный, маленький, бабник невероятный. И когда он получил Нобелевскую премию, жене даже нечего было одеть, собрали эмигранты. Бунин победил Мережковского. Мережковский много печатался, много читался. Он с Гиппиус жил еще в России – их называли Мержиппиус. В Париже я встретился с семейством Эренбурга. У него там было две сестры. Одна замужем за художником, она открыла кабаре Quatre Femmes. Барменом там был Руф, хозяин знаменитой гостиницы в Киеве… Видел Вертинского, когда бегство началось, в Константинополе. Туда он приехал с хозяином Театра миниатюр, известный куплетист, очень талантливый, но до неприличия похабный. Они с Вертинским открыли ресторан “Черная роза”. Они ходили в белых рубашках с вышитой розой. А потом Вертинский приехал в Париж. Два года они давали концерты, хорошо заработали. Потом публике надоело. Они вместе [с цыганкой Марфой. – О. Х.] выступали в маленьких ресторанчиках, таких как “Русский стол”, куда привозили американок показать русский стиль. И вот они подсаживались к столикам и нажигали американок, подставляя пустые бутылки из-под шампанского под столик».

Досталось от обиженного Икара многим: Луначарскому, Шаляпину, Волконскому, Маринетти. В Париже он почти ни с кем не сближался, при широком круге знакомств у него оставался узкий круг верных друзей, в который входила Марина Цветаева. Николай Федорович, вероятно, познакомился с ней через ее супруга. Посвежевший и окрепший за советский счет, Сергей Эфрон фанатично работал в Союзе возвращения на родину и шпионил для ОГПУ. Тогда же в том же Союзе Икар преподавал основы театрального искусства, но, быть может, выполнял и другую, тайную, работу, о чем достоверных сведений пока нет.

Знакомство с Цветаевой, скорее всего, произошло в первой половине 1930-х. Барабанову нравились ее стихи, мягко-женственные и по-мужски ритмичные, холодно-стальные. Да и сама она казалась полуюношей – резким, злым, ироничным, говорила отрывисто, много нервно курила. Цветаева с молодости увлеклась идеей великого андрогина, и ее роман с Софией Парнок этот интерес укрепил. Людей, в которых угадывалась божественная двойственность, она приближала к себе. В Париже Марина любовалась – правда, на уважительном расстоянии – Натали Барни, поэтессой и хозяйкой литературного салона, женщиной, любившей женщин. Ей Цветаева адресовала свою сложную, проникновенную поэму, написанную белым стихом, – «Письмо к Амазонке». Редко с кем поэтесса была так предельно честна, так по-женски ласкова, так по-светски обходительна и так по-человечески откровенна, но лишь потому, что обращала это послание к себе самой. Официальный адресат, Натали Барни, кажется, даже не подозревала о существовании «Письма».