Русские травести в истории, культуре и повседневности

Веера слетались к нему, галантному охотнику, словно драгоценные бабочки, из самых дальних диковинных уголков истории. Китайские экранчики с флорентийской резной ручкой чуть ли не из коллекции самого Марко Поло, очаровательные шелковые близнецы из Сиама, купленные в память о гастролях азиатского театра, тяжелое резное совершенство елизаветинских времен, барочные веера в золоченой пыли умчавшейся эпохи Людовиков, верткие создания, игрушки Марии Антуанетты, черные кружевные мотыльки траурного романтизма… Был дивный экран, расписанный быстрой рукой Дега, а другой, как его уверял версальский торгаш, исполнил лично месье Ренуар.

Каждый раз, когда он менял адреса (а менял он их бесконечно), мотыльки выпархивали из коробок и послушно занимали места на необжитых еще стенах: в дорогом московском отеле, или марсельском притоне, или парижской гарсоньерке, или в смрадной сырой коммуналке захолустного Ульяновска. Когда-то он сам был мотыльком, а теперь доживал свой век в ленинградском Доме ветеранов сцены, тихо мерил шагами остаток жизни, шаркал по комнатке, горько пахнувшей лекарством и старостью, от холостяцкой кровати к столику под рваным абажуром, от столика – к хромому шкафу, от него – к печальному окну в седых завитках облупившейся краски, которые казались ему буклями старинного парика.

Послушно выпив в столовой постный суп, пригубив черный хлеб с черным чаем, он кланялся и целовал по старинке упругую руку пышной сиделки, а потом брел к себе, возвращался в свое великолепное рыцарское одиночество. Его собачка, вздорная злая болонка, не унималась, лаяла без разбору – на него, кровать, интеллигентных всеядных мышей, на окно в буклях и продрогший осенний парк за ним. Он терпеть не мог этот глупый бабский лай, столь созвучный ругани сиделок. Прыскал в ладонь валерианку и прижимал к мордочке. Собачка уютно скулила и наконец засыпала. А он вынимал из хромого шкафа побитую жестяную коробку и, осторожно улыбаясь, медленно извлекал жухлую желтоватую тряпицу. В ней хранились останки его мотыльков, хрупкие костяные остовы в расписных обрывках шелка и кружева. Они всё еще пахли сладкими французскими духами его богатой щегольской молодости, когда он был звездой, танцевал в лучших кабаре, а его сценическое имя, Икар, не сходило с афиш. Он перебирал истлевшие веера, изорванные времена своей угасавшей артистической жизни.

Когда он поймал того первого мотылька на Сенной, он учился в классической гимназии и звали его Коля Барабанов. Материями научными Коля почти не интересовался. Его привлекали материи шелковые, кружевные и парчовые. Он дрожал от скользкого прикосновения нежнейшего батиста. Бесстыже разглядывал в витринах нежно-розовое женское дезабилье и возбуждающе изогнутые корсеты со шнуровкой по спинке. Они ему нравились, каждый стежок, каждый штрих живописного совершенства. Их хотелось примерить, но постыдные мысли он гнал прочь.

Потом были разговоры со старшей сестрой Валей, увлекавшейся поэзией, музыкой и революцией. Благодаря ей Коля полюбил Глинку, Чайковского и Вагнера. С галерки Мариинского театра следил в бинокль за императорскими этуалями, легко крутившими фуэте, и видел, как лоснились от пота и животных восторгов лысины господ в партере. Ему так хотелось туда, на сцену, и чтобы непременно обильно потел партер, а влюбленная в него галерка аплодировала, не сдерживаясь. Но ведь он юноша, умирать изысканным лебедем ему не полагалось по природе. Мальчикам из приличных семейств полагалось выучиться и поступить на службу, а дальше чины, ордена, жалованье, семья, летняя дача, дети, возможно, одна капризная любовница, или парочка. Николая тяготила такая жизнь, но родители заставили поступить на юридический факультет. Начались тусклые лекции, ненавистная зубрежка законов, тоска, уныние, ужас.

К счастью, в 1905 году в Петербурге грянула революция. Сестра Валя бегала на демонстрации, раскидывала листовки, разносила по домам запрещенную литературу. По доносу к ней нагрянула полиция – взяли бумаги, правда, ничего серьезного не нашли. Продержали несколько дней в застенке и отпустили с миром (и одним выбитым зубом). Валя была романтиком и часто говорила с картинным задором репинских народовольцев, что нужно уметь постоять за себя и свои убеждения, чего бы это ни стоило. Выбитый зуб стал ее первой данью великой идее добра и справедливости. Николай сестре сочувствовал и по-своему понял слова о борьбе: тогда, в 1905-м, он тоже стал борцом – с родителями, традициями, системой, с самим собой, прилизанным студиозом Николаем Барабановым. Он бросил учебу, ночи проводил на революционных сходках и, как потом говорил, «смылся из университета», боясь ареста. Так или иначе, к выпускным экзаменам его не допустили. Позже в советских анкетах напротив графы «образование» он с гордостью выводил «неоконченное высшее», кратко объясняя почетную причину своего отчисления.