Русские травести в истории, культуре и повседневности

Еще в начальных классах в нем возникло странное, мучительное чувство – женщины в себе. Ему не нравились резвые игры, он никогда не дрался, терпеливо сносил тумаки, его раздражала синяя гимназическая форма, особенно шаровары с нелепыми подтяжками. Он любил свое отражение в зеркале, тщательно причесывался, обзавелся миниатюрным флакончиком дамских духов. Одноклассники подтрунивали – «девчонка», «мазочек», «штаны не потеряй, юбка». Но когда они устроили театр, «девчонка» пригодилась, и юбка тоже.

Он помнил, как впервые, не таясь, для роли, надел платьишко, ситцевое, мятое, чем-то измазанное, старушечье. И как ему сразу сделалось хорошо и покойно. Ему полюбились юбки, блузы, парики. Он аккуратно накладывал грим, красил губы, одевался. Готовился к роли по всем законам театрального искусства. Пузинский стал в гимназии звездой, его больше никто не задирал – одноклассники берегли свою этуаль и не давали в обиду.

Дальше был юридический факультет Казанского университета. Врожденная усидчивость помогла одолеть законы, он вызубрил их все до последней буквы, хотя испытывал к юриспруденции отвращение. От предчувствия скорой службы, форменного сюртука с золотыми пуговицами ему делалось не по себе. Пузинский бежал в театр – и там забывался, забывал, что мужчина, что без пяти минут чиновник.

Пока Константин учился, выступал в любительских спектаклях и к последнему курсу собрал внушительную коллекцию женских образов разных наций, характеров, происхождения, возрастов. В Симбирске и Казани кругом было столько пестрого, колоритного дамского полу: крестьянки, гимназистки, утомленные мелкопоместные дворянки, няньки, кормилицы в кокошниках, кислятиной пахнущие торговки, горничные-мотыльки, уличные девки. Он обожал купчих, смаковал их бабий вздор, говорок и ухватки, словно пряники.

Но учеба и спектакли закончились. В 1858 году Константин Пузинский надел мундир чиновника канцелярии симбирского губернатора. Выслуживался, получал повышения, награды. В 1864 году его назначили следователем 2-го участка Сызранского уезда. Начальство хвалило, он тихонько двигался по табели о рангах. Его прочили в коллежские советники, а там и до генерала недалеко. Бумагомарательный кошмар длился целых одиннадцать лет. Но силы его иссякли. Все надоело, потеряло смысл. От службы он сделался совершенно больным, больным настолько, что ему назначили медицинское обследование и в 1869 году списали в отставку. Похвальные грамоты Пузинский изорвал, пустячные награды раздал мальчишкам для игр, ненавистный форменный сюртук и панталоны отнес в театр и туда же отправился сам – служить по велению души и стремительно растущего таланта.

В 1871 году его приняли в профессиональную труппу Вятского театра А. И. Даниловича на роли комических старух. Первой он сыграл потерявшую рассудок барыню в пьесе Островского «Гроза». Получилось неплохо, хотя сам чувствовал, что нужно еще подработать, добавить ракурсов, раскрасить сумасшествие ядовитыми оттенками драмы. Чем яростнее себя совершенствовал, тем быстрее менял места вдохновенного служения. Из Вятки Пузинский летел в Калугу и в Тулу. После короткой остановки в Вологде – марш-бросок в Москву, где играл в Общедоступном театре и в театре Гаврилы Солодовникова. Однако Первопрестольная осталась безразличной к его старушкам, и артист отправился покорять огромную благодушную провинцию: Архангельск, Таганрог, Ростов-на-Дону, Самару, Екатеринбург, Харьков, Рыбинск, Орел, Ашхабад и Самарканд. «От тундр безлесых до виноградного градуса» – как сам потом шутил. Летом 1879 и 1880 годов гастролировал в петербургском театре «Ливадия», не самом престижном, не слишком серьезном. Его не заметили, к тому же в столице были свои «комические старухи», не терпевшие конкуренток.

В феврале 1902 года в Вологде Пузинский отметил тридцатилетний юбилей артистической деятельности и вновь умчался на гастроли. В декабре 1911-го отпраздновал сорокалетие артистического служения и, кажется, не собирался на покой. Местные журналисты сообщали, что в свои семьдесят с лишком лет он все еще играет в симбирском театре и «хорошо сохранился до настоящего времени».

Не то чтобы Константин Зефиринович был гениальным актером. У него не было акробатической гибкости Самойлова, трагичности, пульсировавшей под улыбчивой маской, как у Варламова. В его женщинах и старухах отсутствовала глубина, драматургия, модная театральная диалектика. Артисту просто нравилось смешить. Он чувствовал себя уютно в легком комедийном жанре. И, кажется, намеренно избегал опасных психологических глубин, ведь ему было что скрывать, и на сцене его персонаж мог случайно расчувствоваться, дать слабину, разоблачить того, кто скрывался под густым гримом и женским платьем.