Знамёна буржуазной революции потому и украшены броскими лозунгами свободы и права, что в социальной действительности к этому моменту давно уже были выработаны совершенно другие мощные механизмы нового рабства, во многом невидимые в рамках старого мировоззрения и лежащие за пределами правового поля и государства. Именно рабства — в отличие от совсем не рабских феодальных обязанностей, отменяемых революцией. Восстание для того и было нужно, чтобы ограничить старую власть — власть публичную и государственно контролируемую, нормированную правом, христианскую по идеальным основаниям — и дать возможность резко расширить применение новых, чисто общественных механизмов господства и подчинения. Полагаемый Просвещением
Продолжение нашей буржуазной революции (1905 год — февраль 1917 года) последовало в 1991 году в режиме, абсурдном с точки зрения английской (XVII века) и французской (XVIII века) классики. Власть от самораспустившейся коммунистической церкви была декларативно передана «буржуазии», номинальной недоэлите,
Английская буржуазия захватывала власть, чтобы сделать своё государство инструментом мировой экспансии. Она продвигала по всему миру — в первую очередь через философию и идеологию, а также с помощью штыков и пушек — идеи свободной торговли и денег, как сущности богатства, чтобы создать контролируемые ею механизмы концентрации у себя ресурсов всего мира. Свобода торговли всегда понималась Англией прежде всего как
Такое устройство мира основано на принципе монополии. Поэтому двух центров влияния в мире быть не может. Следовательно, англосаксонский мир должен быть однополярным. Лишь Английская революция была успешной, обеспечив создание колониальной Британской империи и сохранив монархию. Французская революция была неудачным подражанием Английской, а Русская буржуазная революция — пародией на неё.
Сегодня центр влияния перешел от Англии-Великобритании к США, существенно модернизировавшись. Но суть осталась той же. Если бы мы приняли эти правила, значит, тоже должны были бы стремиться взять верх над соперником, отобрать у него исключительные преимущества, вести нескончаемую борьбу, в которой выживет только один. Иначе наша революция обернётся против нас самих. Но исторически мы никогда этого не делали — и делать не собираемся. Хотим ли мы оставить свою собственную, русскую стратегию самодостаточности-суверенитета и включиться в борьбу за выживание «по-английски» или «по-американски»? Хотим ли мы отобрать у США возможность грабить весь мир и присвоить её себе? Нет, мы хотим только лишить их такой возможности. А если нет, то и смысла для нас в такой революции нет.
Наша последняя русская «буржуазная по-английски» революция 1991 года в социальном отношении замечательна вот ещё чем. В феврале 1917-го олигархи и коррупционеры, устроившие переворот, были исторически сложившимися субъектами, что хоть как-то сближало их с английскими, французскими, немецкими «коллегами», культивировавшими историческую идеологию своей избранности. Они были наследниками староверов, выбившимися в крупное купечество и промышленную элиту. Современная «русская олигархия», искусственно созданная из интеллигентов и выходцев из криминального мира, каким-то особо «буржуазным» происхождением похвастаться не может. Это такие же бывшие советские люди, как и все остальные. Их возвышение — результат чисто формального, принудительного перераспределения богатств. На этом своём месте все они оказались случайно.
Приписывание им характеристик исторической буржуазии вроде «предприимчивости», «способности к риску», «прогрессизма», «самодеятельности», «креативности» и т. п. — не более чем политический вымысел.