Русский

По пути ему попалось несколько застывших на путях трамваев. Тревожно становится на душе и щемит сердце, если видишь посреди большого города заколоченные окна квартир или трамвай без пассажиров и вагоновожатого и с выбитыми стеклами. В одном месте на рельсах он увидел труп лошади. Бедное животное тоже стало невинной жертвой революции.

Мужчина поморщился и отвернулся.

Не доходя до Арбата, он услышал приближающийся шум мотора. Вжавшись в стену дома, стал ждать. Вскоре мимо проехал грузовик, «груженный», будто лесом, солдатами с красными лентами. И над кузовом — море холодных штыков. Солдаты ехали молча, все глядели устало и зло, поэтому юные лица их казались одинаковыми. Оттого еще более зловещим и грозным казался этот отряд.

И снова он видел разбитые витрины, новые грузовики, а в них — красное на сером, и штыки, штыки… Добро пожаловать в Москву.

У Знаменки, напротив юнкерского училища, — окопы. И это в двух шагах от Кремля…

Наконец, вот он, знакомый подъезд. Слава Богу, двери не заколочены. Одно стекло треснуло, но все остальные уцелели. Мужчина отыскал звонок, позвонил. Потом еще несколько раз. Ему долго не открывали.

Наконец кто-то поинтересовался через дверь женским голосом:

— Чем могу?

— Я к доктору Любавинскому. Скажите, пришел Андрей Владимирович Куликов.

Преподаватель физики доктор Виктор Демьянович Любавинский был человеком выдающегося ума. Его эрудиция, красноречие и остроумие вызывали восхищение как у студентов, так и у коллег, а отзывчивость, готовность прийти на помощь всем и каждому снискала ему любовь на кафедре, да и во всем Императорском Московском университете. Были, как водится, завистники, утверждавшие, будто Любавинский, сообразно фамилии, периодически этой любовью злоупотреблял. Ходили гнусные слухи о его романах с несмышлеными студентками, однако Андрей Владимирович Куликов, будучи близко знаком с Виктором Демьяновичем, ничего такого за ним не замечал.

В действительности была у Любавинского всего лишь одна лихая черта в характере — уж очень любил пожилой профессор поперчить собственную речь простонародными выражениями. Причем делал он это до того ловко, до того красиво, что иные дамы, краснея для приличия, на Любавинского за такие вольности зла не держали.

Прошло довольно много времени, пока дверь со скрипом отворилась, и Андрей Владимирович, у которого от холода зуб на зуб не попадал, с удовольствием вошел в теплое помещение парадной. Дама в летах, чья дородность не могла не вызывать восхищения, ни слова не говоря, проводила его по широкой лестнице наверх, в гостиную.

Здесь горел камин и было до того уютно, тепло и благостно, что будь профессорский гость кошкой, он бы непременно сей же момент замурлыкал.

— Андрей Владимирович! Андрюшенька, любезный друг! — воскликнул хозяин дома и бросился обнимать гостя со всем жаром и искренностью, на какую в те времена были способны гостеприимные москвичи. — Вот это сюрприз! Какими судьбами? К нам, да еще в такое время? Вы в курсе, какой бордель здесь устроили эти наши доморощенные робеспьеры?

— Рассказать вам, где я был да что видел — и недели не хватит, — Куликов заключил Любавинского в дружеские объятия. — Виктор Демьянович, дорогой, спасибо, что приняли меня…

— Сокол вы мой, о чем вы? Я так рад! Опять же, стало совершенно не с кем поговорить. Телефон не работал, почитай, месяц, а ходить по улицам мы с Никитичной не решаемся. Да вы садитесь, садитесь. Продрогли, небось, там, на ветру?

Андрей Владимирович послушно сел в мягкое кожаное кресло и почувствовал состояние блаженства. Прошло два с лишним года с тех пор, как он последний раз сидел в нормальном, человеческом кресле — все больше в седле, на поленьях да на сырой земле.

— Я бы не отказался от стакана чаю, — признался он. — Очень горячего чаю.

— О чем речь! А покрепче чего не желаете? А то, я как увидел вас, ей-богу, сам захотел выпить.

— Отчего же? Можно.

— Славно! Вот это вы молодец! Сейчас все организуем. У меня имеется мальвазии бутылочка, еще старых запасов, и коньячок, да к тому же не местный, а французский. Что предпочитаете?

— Мальвазия? Сто лет не пил. Впрочем, пожалуй, лучше коньячок. А помнится, Виктор Демьянович, держали вы у себя нечто получше…

— Вы про мою настойку? Кончилась «Демьяновка», а новых поставок сейчас нет, сами понимаете. Так что придется пить казенные напитки, да-с. Кстати, правильно, молодой человек. Во-первых, совершенно недальновидно в дни революции приучать себя к мальвазии. А вдруг случится, что вы не повстречаетесь с ней после лет тридцать, а то и все шестьдесят? Опять же, от коньяка мозг мужчины просветляется, и ему открываются невиданные горизонты. А что это за штуковину вы держите под мышкой? Поставьте вон туда.

Помешкав, Куликов все-таки встал и положил портфель на диван в дальнем конце гостиной, куда указал Любавинский.

— Мне эта штуковина жизнь спасла, — пояснил Куликов.

— Серьезно?

— Отбился этим портфелем от бродяг у Никитских ворот. У одного, представьте себе, даже был револьвер, и я…