Русский балет Дягилева

В течение нескольких месяцев, однако, шла подготовка к постановке «советского» балета. В июне 1925 года, когда архитектурный модернизм русского павильона на Международной выставке декоративных искусств вызвал сенсацию у авангардистов, Дягилев обратился к Прокофьеву, своему «второму сыну», симпатизировавшему революции, с предложением написать балет, который описывал бы жизнь в Советской России. Георгия Якулова, советского театрального художника-декоратора, чья совместная работа с Таировым вызвала оживленную полемику в 1923 году и чьи произведения были в то время выставлены в Париже, пригласили написать для балета либретто[633].

Между осенью 1925 года, когда он закончил фортепианную партитуру, и премьерой «Стального скока» в июне 1927 года Прокофьев на три месяца съездил в СССР. Он возобновил контакты с коллегами по музыкальному цеху, ознакомился с работами молодых ленинградских композиторов и увидел сделанную Мейерхольдом «блестящую постановку» его оперы «Любовь к трем апельсинам»[634]. Той же весной в Монте-Карло Дягилев выспрашивал у композитора «новости… о художественных и культурных достижениях России, [которые] благодаря “Стальному скоку” стали ему более понятны. Вновь ужасная тоска по России завладела им, и он жаждал вернуться». Прокофьев, как и Маяковский в 1924 году, написал своим московским друзьям и Луначарскому. Он был уверен, что Дягилева сердечно примут[635]

.

Дягилев прилагал усилия к тому, чтобы пригласить Таирова и Мейерхольда возглавить постановку. Он также питал надежды на то, что удастся заполучить из Москвы Касьяна Голейзовского в качестве хореографа, но эти надежды развеялись, и Европа лишилась возможности увидеть этого новатора в области хореографии, которым так восхищался молодой Баланчин[636]. В конечном счете Дягилев доверил этот амбициозный проект Мясину, который вновь пришел в труппу в 1925 году и вплоть до 1928 года делил хореографическую работу с более молодым коллегой – балетмейстером.

В конце 1928 года Дягилев разрабатывал свой последний «советский» проект – совместный сезон в Париже со знаменитой драматической труппой Мейерхольда. Как и предыдущие случаи его «флирта» с советским искусством и артистами, эта идея возмутила эмигрантскую часть труппы. Как писал Дягилев, Нувель был «душой и телом против этого». «С этим ничего не поделаешь! Такие люди, как он и Павка [Павел Корибут-Кубитович, родственник Дягилева], очень милы, но если следовать их советам, можно отправиться прямо на кладбище»[637].

«Стальной скок» был одним из немногих балетов, поставленных в середине и конце двадцатых годов, который полностью соответствовал интересам Дягилева. И все-таки, если «Аполлон Мусагет» и «Блудный сын», которые также привлекали уже уставшего импресарио в балетную студию, все-таки имели успех у зрителей во время первых показов, то реакция публики на «Стальной скок» лишь усилила характерный для труппы в конце ее существования конфликт интересов и политических убеждений по поводу всего «советского».

«Англия больше не хочет русских», – писал Дягилев леди Джульет Дафф по поводу реакции Франции на то, что совет директоров предпочел закрыть в 1928 году Ковент-Гарден на ремонт вместо того, чтобы позволить его труппе там выступать. «Некоторые даже говорят, что это из-за того, что “Стальной скок” “слишком” понравился герцогу Коннаутскому»[638]. Что бы ни думал об этом балете упомянутый отпрыск королевы Виктории, который обладал поразительным сходством с Николаем Вторым, реакция английских критиков определенно была двойственной. «Многим балет не понравится», – предупреждала «Дейли экспресс», в то время как «Обзервер» сообщал о танцовщиках, одетых «словно для мрачной импровизированной шарады». Большинство критиков сочли, что поршни, хулиганы и машинные шумы в балете только мешают. Но их разочарование могло быть вызвано и другим. В 1927 году Англия была крайне «антибольшевистской», и поскольку воспоминания о прошлогодней всеобщей забастовке еще были свежи в памяти правящего класса, можно заподозрить политическую подоплеку в категорическом отказе леди Курто «сотрудничать» с Дягилевым в «любых планах» на следующий год[639].

В те годы модернизм испытывал терпение даже самых преданных поклонников труппы. В 1926 году леди Кунард писала: