Если кампания «стандартизации» 1920-х годов заложила технические основы английского балета, его эстетический фундамент возник из того, что художественная ретроспектива в стиле Фокина была приспособлена к особенностям массового вкуса английской публики. Фокинские Коломбины и сильфиды, юные создания, впервые попавшие на бал, и куклы привлекали и тех, кто был далеко за пределами круга светских людей и пропагандистов, подобных Ричардсону. Они обращались напрямую к публике, воспитанной на балетах мюзик-холлов и манерных выступлениях Аделины Жене, которая царствовала в Эмпайр Тиэтр с 1897 по 1909 год, создавая, таким образом, промежуточное пространство между интеллектуальной претенциозностью и китчем. Образование такого пространства, впрочем, происходило не изолированно от широкой публики. Было далеко не случайным, что лорд Ротермир, который обладал влиянием на общественное мнение наподобие магната желтой прессы Хёрста, убедил Дягилева организовать сезон низких цен, который прошел в театре Лицеум в декабре 1926 года и репертуар для которого был рассчитан на «толпу, у которой балет ассоциируется с красотой и которая поэтому разочаровывается, если видит что-то не соответствующее ее представлению о том, каким балет должен быть»[649]
. Как и Ричардсон, Ротермир надеялся обрести власть над «анархией» культуры в тот критический момент, когда ее начнут потреблять массы. Как и другие, кто поддерживал Дягилева, они искали способ распространить традиционное право классового руководства на потенциально неконтролируемые предпочтения простых людей. Вместе с мантией Дягилева английский балет унаследовал вкус и претензии на гегемонию, свойственные британским покровителям его антрепризы.Покровительство со стороны Монако и Англии направляло Русский балет на путь консерватизма. Дягилев последовал этим путем, но душа его лежала к другому. В этот последний период жизни труппы ее тон и темп задавали Париж и происходивший там торг на рынке современного искусства.
Даже в период выступлений в мюзик-холлах Дягилев считал своей художественной вотчиной Париж. Пикассо, Матисс и Дерэн приезжали из парижских мастерских, чтобы добавить последние штрихи в свои работы перед лондонскими премьерами; в Париже жили друзья – Стравинский, Кокто и Мися Серт, чьи суждения по поводу художественной стороны постановок Дягилев высоко ценил и о которых всегда просил. Хотя расстояние от Парижа до Монте-Карло было немногим дальше, чем от Лондона, именно благодаря Монте-Карло отношение к труппе в столице Франции изменилось. Русский балет больше не был на периферии ее художественного мира – он стал его южным аванпостом, до которого можно было за одну лишь ночь доехать с Лионского вокзала на легендарном «голубом экспрессе»[650]
. Величественный и роскошный, Париж направил к Дягилеву молодые таланты, которые питали труппу своей энергией в период ее последнего взлета.С 1923 по 1926 год – в годы своего наиболее тесного сотрудничества с Дягилевым – композиторы, входившие в «Шестерку», часто ездили «голубым экспрессом». Являясь протеже Рольфа де Маре и Шведского балета, они подарили русским если и не полную преданность, то свое творчество, и намеренная непоследовательность их эстетики происходила скорее от джаза и мюзик-холлов, чем от традиций симфонической музыки. В 1924 году, который стал знаковым в их работе для Дягилева, они написали музыку не менее чем к трем балетам: «Лани» (Франсис Пуленк), «Докучные» (Жорж Орик) и «Голубой экспресс» (Дариюс Мийо), в котором были вступительные фанфары Орика, шедшие на фоне игрового занавеса, написанного Пикассо[651]
. К тому же Дягилев пригласил этих трех композиторов и Эрика Сати, который называл себя «талисманом» группы, для создания музыки к речитативам в операх, поставленных ранее в этом же сезоне[652]. В 1925 и 1926 годах к репертуару добавились еще два балета Орика – «Матросы» и «Пастораль». В 1926 году состоялась также постановка «Чертика из табакерки» Сати – в ходе фестиваля, посвященного недавно ушедшему из жизни композитору. В 1927 году, временно изменив своей обычной практике, Дягилев возобновил «Меркурия» Сати – произведение, написанное не для Русского балета, а для «Парижских вечеров» графа Этьена де Бомона в 1924 году.