Русский батальон

Лицо у Полярника было круглым и гладким, только на нижней губе выделялся небольшой овальный шрам, отчего улыбка всегда казалась насмешливой. Впрочем, улыбался он нечасто. Глаза серые и такие светлые, что при ярком свете казались белыми. В его внешности не было ничего особенного, кроме, пожалуй, рук. Очень длинные и тонкие пальцы, которые, казалось, жили своей отдельной жизнью. На тех, кто встречался с ним впервые, это производило неприятное впечатление.

Малышев, его заместитель, покраснел и обер-I нулся.

– Да вот ротный сержант Леонов вежливо просил нас удалиться, чтобы без помех побеседовать с первым взводом.

– Мы обсуждали военную теорию! – сообщил Янковски. Он все еще плохо слышал с тех пор, как они нечаянно взорвали гору, где оказался склад боеприпасов, принадлежавший майору Ретталье, и над ним постоянно подшучивали.

– Я не стану спрашивать, почему сержант Леонов просил вас удалиться, – сказал Коломейцев, прекрасно зная, что его ротный сержант бывает вежлив раз в год по обещанию. – А когда он просил вас вернуться?

– Через тридцать девять минут, сэр, – ответил Малышев, взглянув на часы. – В полночь по местному времени, – добавил он непонятно зачем, прислушиваясь к «соловьям» из третьего взвода.

Там пели. Третий был сегодня свободен, а песен там знали уйму, одна другой длиннее и неприличнее. Их похабный юмор был весьма заразителен.

Коломейцев непроизвольно сдавил пальцами плечо Пересыпкина.

– Хорошенькая военная теория! – сказал он, глядя на полупустую бутылку на столе. – А нельзя ли ротному командиру присоединиться к вашей дискуссии?

Видно было, что офицеры никак не ожидали подобной просьбы от чопорного Полярника. Коломейцев улыбнулся. Малышев торопливо уступил ему место и пододвинул пластиковую флягу с водкой.

– Да ради Бога, сэр! Извините, что мы не догадались вас пригласить.

Боги войны переглянулись.

– Ну, и какой же из многочисленных аспектов тщеты военного дела привлек ваш интерес на этот раз? – поинтересовался Коломейцев.

– Аркадий говорил о том, почему солдаты сражаются, – сообщил Малышев, кивнув на Пересыпкина.

– Ну что ж, взводный сержант Пересыпкин. Каковы были ваши доводы? – сказал Коломейцев, отхлебнув теплой водки. И внезапно уставился на крышку от фляги, ярко раскрашенную в зеленый, песочный и шоколадно-коричневый цвет, как змеиная шкура. – Откуда это? Вы что, из БТР ее нацедили?

– Никак нет, сэр! – дружно ответили Малышев и Пересыпкин.

– Вот майор Хенке, например, – добавил Коломейцев как бы между прочим, – безбожно грабит свою технику. Мне говорили, что он предпочитает добавку, от которой моча делается ярко-голубой.

Малышев и Пересыпкин уставились на Янковски. Тот принялся уверять, что купил водку в городе, но делал это как-то неубедительно.

– Впрочем, – перебил его Коломейцев, – меня куда больше волнует тот факт, что мои солдаты пьют водку такой… такой теплой.

Он произнес это слово с таким видом, словно на свете нет ничего гаже теплой водки.

– Льда не хватает, – сообщил Малышев, вежливо кашлянув.

– Для водки? – Коломейцев укоризненно покачал головой.

Янковски потянулся к холодильнику. Коломейцев отхлебнул еще водки и сделал Пересыпкину знак продолжать.

– Мы просто обсуждали, почему солдаты сражаются, сэр, – сказал Пересыпкин. Видно было, что он чувствует себя неуютно.

– Да? Ну, и почему же? Скажите вы, лейтенант Малышев!

Малышев посмотрел на Янковски. Полярник чрезвычайно редко ударялся в философию.

– Не ради чести, славы или загробного воздаяния, – сказал Малышев.

– Все это вместе взятое не стоит и чашки чаю. Из чувства долга, из преданности?

– Из преданности кому? Его Величеству императору, который царствует, но не правит? Этим пиявкам из ассамблеи? Лейтенант Янковски, как вы думаете? – настойчиво спросил Коломейцев.

Балтийские предки Детлефа Янковски страдали от польского, немецкого и русского гнета, пока их не разметало ветром истории.

– Говорят, что ученый Клаузевиц создал доктрину, согласно которой война есть продолжение политики иными средствами. Единственный серьезный недостаток этой доктрины состоит в том, что он забыл упомянуть, что политика есть продолжение экономики иными средствами. Другие ученые вслед за ним долго повторяли эту ошибку, что вело к серьезным погрешностям в историческом анализе, но уже во времена Клаузевица влияние экономики на политику было весьма заметно. Достаточно вспомнить знаменитые «сахарные войны» восемнадцатого века или «опиумные войны» девятнадцатого, – сказал Янковски, пытаясь определить, к чему же все-таки клонит Полярник. Это все, что он смог наскрести из политологии, – его знания предмета были довольно смутными.

На лице Коломейцева появилась ледяная усмешка.

– Насколько я помню, лейтенант, я спрашивал вас всего лишь о том, почему сражаются солдаты. Меня вовсе не интересует, почему люди воюют. Экономика имеет такое же отношение к бою, как ремесло оружейника к искусству фортификации.