Русский Бертольдо

то есть освещалась история создания стихотворной версии романа, инициированной и изданной Лелио делла Вольпе в 1736 г. в Болонье. Особо подчеркивалась необычайно широкая популярность романа:

Сия книга во всей Италии столь известна, сколь и любима, и кто в сем Государстве не читывал приключении Бертолда, Бертолдина и Какасенно, то есть: отца, сына и внука, тот почитается за сущаго невежду и за человека, не имеющаго вкуса[302].

В то же время читателю предлагалось не само сочинение Кроче и даже не его «академическая» версия, а новая переделка «Бертольдо» в просветительском духе. Под пером французского редактора забавные эпизоды «народного» романа оказались как нельзя более удобным поводом для современных философских рефлексий. Макаронический площадной говор «низкой» комедии был решительно вытеснен бесконечными рассуждениями о глубинной сущности описываемых явлений, о мотивах поступков персонажей и человечества в целом. Во всем этом видна попытка направить не слишком высокий читательский вкус в нужное русло. Действительно, читатель (в том числе русский), потянувшись за развлекательным чтением, по сути, получал в руки популярное изложение важнейших идей эпохи Просвещения.

Тема «торжества Разума», одна из наиболее актуальных, пронизывая весь роман, варьируется здесь на разные лады: «тонкой, здравой и проницательной разум» — самый щедрый дар природы человеку, «сокровище», «блистание необыкновенной остроты», скрытое за безобразным видом, грубостью языка, одежды и поступков; он важнее знания «обыкновений и обрядов» и даже может вывести человека «из подлаго и беднаго крестьянскаго состояния», сделав его «любимцем однаго из славных Государей». Плодом магического упования на Разум являлась мысль о недопустимости судить о человеке по его внешнему виду, к которой очень часто прибегает французский редактор в качестве некоего «философского» аргумента. В конце концов, он позволяет себе снизить накал и высказаться проще: «Естли б по виду человеческаго тела о разуме рассуждали, и о последнем по первому заключали, то бы я, конечно, не отважился представить моим читателям описываемую мною теперь особу»[303].

Рассуждения подобного рода становятся уже навязчивыми, когда они, целиком заполняя обширное «Предуведомление», переходят и на первую главу. Похоже, словесная стихия настолько захватила французского анонима, что, несмотря на неоднократный повествовательный зачин «Между тем я начинаю», ему никак не удается приступить к самому повествованию ни в первой главе, ни даже во второй. Прежде чем выпустить на сцену самого героя, он еще и еще раз делает попытку объяснить феномен «из грязи в князи», что, впрочем, ему плохо удается. В том, что богатый и знатный может достичь высочайших степеней счастья, рассуждает он, нет ничего удивительного, но чтобы «крестьянин, не имеющий друзей, ни одобрительных писем и ниже самаго малейшаго знакомства при дворе <…> ни какой другой помощи кроме своего собственнаго разума, до самаго высочайшаго степени чести дошел <…>» — короче говоря, «случай Бертольдо» представляется ему просто уникальным[304].

Свое развитие получает в «Италиянском Езопе» и другая, не менее острая тема эпохи — «естественное равенство»[305]. Известный разговор Бертольдо с царем об эгалитаризме, когда в качестве основного аргумента герой использует собственный зад, во французской версии подан в лаконично-смягченном пересказе, фактически лишенном своего комизма[306]. «Французский Бертольдо» серьезно озабочен поисками причин неравенства людей в обществе: с поистине просветительским оптимизмом он внушает читателю, что главная причина кроется в социальных амбициях людей, в их «безумном тщеславии», что различие между людьми состоит ни в чем ином, «как токмо во мнениях и мыслях человеческих»[307]. По сути, смех побежден резонерством. Забавно-грубоватый эпизод, который в «народной книжке» прочитывался как центральный, здесь полностью нейтрализован — впрочем, его судьба и без того была предрешена эстетикой прекрасного, господствующей в XVIII столетии. Неудивительно, что в другой переделке «Бертольдо», которая входила в состав «Bibliothèque universelle des Romans», специально предназначавшейся для дамского чтения, пикантный момент эпизода был вовсе опущен.

По версии «Италиянского Езопа», Бертольдо — само воплощение идеи равенства. Каждый его шаг удостоен авторской рефлексии: герой без страха входит во дворец — это потому, что он искренне убежден, что «все люди единым творцом и в совершенном равенстве сотворены»; смело обращается к царю — так как уверен, что «нет в свете ни одного человека, с которым бы не можно было откровенно общаться», и т. д.[308]