Русский Бертольдо

В предисловии к «Жизни Бертолда» («Повесть романа») русскому читателю напоминалось о родственной связи героя Кроче с Эзопом и Санчо Пансой[321], а его соседями по «Библиотеке» не случайно оказались Эйленшпигель и Гаргантюа. Однако текст романа, являясь переделкой, предназначенной для дамского чтения, вполне естественно, был подвергнут строгой цензуре: «многие острые замыслы» Бертольдо были сокращены, язык «вычищен от грубости» и переведен на «слог нынешний». Все это было сделано еще до того, как к нему обратился русский переводчик. Если перед анонимным французским редактором из числа «первых ученых» Франции[322] прежде всего стояла задача адаптировать «народный» текст к тонкому вкусу читательниц, то Левшин, в свою очередь, хотя и старался соблюсти приличия, заменяя отточиями некоторые «грубые» слова типа «урыльник», тем не менее вовсе отказываться от просторечья не захотел. Его перевод отмечен вульгаризмами, характерными для русского сказочного фольклора: «бабы», «молодушки», «девка», «мужички», «рожа» и т. д.

В то же время переживший серьезную перелицовку роман подавался читателям как публикация «древнейшего памятника» итальянской литературы, который несет на себе поучительнейшие следы нравов и обычаев тех времен[323]. Апелляция к древнему происхождению текста как к надежному гаранту его литературного достоинства (по крайней мере, нравственной ценности) — характерный прием европейской литературы Нового времени, хорошо знакомый русскому читателю.

Кстати, дань моде на древность отдавалась и в «Италиянском Езопе»[324]. Французскому редактору этой версии удалось убить сразу двух зайцев: избежать «опасных», дискредитирующих власть подробностей об исключительной роли Бертольдо-королевского советника в успешном правлении Альбоина — именно эти листы «древней рукописи» итальянского романа («более полутораста страниц»!) якобы были съедены мышами[325]; и от души поговорить на любимую тему о библиотеках[326], которые, как известно, были непременным атрибутом жизни эпохи Просвещения.

Прием перенесения «низкого» текста в разряд «литературного памятника» поучительной древности не исключал, однако, моментов пикантного свойства, столь характерных для литературы XVIII столетия. В расчете на непритязательный вкус массового читателя они обильно включены в текст «Италиянского Езопа»[327], но и в предназначенной для дамского чтения «Жизни Бертолда», как уже отмечалось выше, без них не обошлось. Эта «дань времени» в виде разного рода романных клише, отражающая характерный литературный быт эпохи, представляет большой интерес для истории повседневности и массового сознания.

Присущее архетипу свойство отзываться на вызов времени проявилось во всех версиях «Бертольдо» XVIII в. В России забавная история о «царском шуте», занявшем, несмотря на противодействие завистливого двора, место первого государева советника, появилась на фоне живейшего интереса к содержательной стороне придворной жизни, инициированном еще самим Петром I. В 1726 г. с подачи царя выходит перевод знаменитого трактата Самуэля фон Пуфендорфа «О должности человека и гражданина», ставшего, можно сказать, «настольным руководством для нескольких поколений русских просветителей»[328]. За ним последовали «Истинная политика знатных и благородных особ» Николя Ремон де Кура (1737), «Придворный человек» Бальтасара Грассиана (1741), анонимное «Наставление о хорошем поведении при государевом дворе», дошедшее до нас во множестве списков, и другие сочинения, переиздававшиеся и переписывавшиеся помногу раз. Роль придворного, его успех и ответственность в качестве советника государя, атмосфера двора, ее влияние на личность придворного и многое другое обсуждалось на страницах популярных западноевропейских трактатов, вошедших в жизнь русскоязычного читателя в 1720–1740-е годы; эти вопросы не переставали остро интересовать на протяжении всего столетия.

Было ли случайным совпадением появление «Бертольдо» в России на волне этого интереса? Во всяком случае, содержание романа Кроче, и особенно его французских переделок, имело много общего с перечисленными наставлениями. Прежде всего это касается определения двора. Рукописное «Наставление о хорошем поведении при государевом дворе» (перевод с французского Сергея Беклешова) использует образ волнующегося моря, чтобы описать опасности, которыми полон опутанный интригами двор:

Двор великаго государя лутчаго сходствия ни с чем так иметь не может, как с волнующимся морем, наполненным каменными порогами, где пребывают всеминутно в опасении, дабы не претерпеть разбития корабельнаго <…>[329].

В «Италиянском Езопе» размышления на тему «Что есть двор» также подтверждают это представление;