Русский флаг

— Василий Степанович просит об этом, — добавил Муравьев, словно оправдываясь перед Максутовым.

— Благодарю вас, ваше превосходительство.

— В Петербурге вам предстоит нелегкая миссия, — начал Муравьев.

— Я сделаю все, — с готовностью сказал Максутов. — Я полюбил Камчатку, как родной дом…

Муравьев остановил его:

— Я не о том, Дмитрий Петрович. В Петербурге ваша семья. Вы понесли тяжелую утрату. ("Отчего я так редко вспоминаю Александра?" — с грустью подумал Дмитрий.) Слабые духом отчаиваются, они ни в чем не находят забвения. Иные ищут утешения в религии. Нам же, друг мой, не должно следовать примеру слабых. Мы помним о России!

Максутов сосредоточился. Но губернатор вдруг перешел на будничный, деловой тон:

— Ваши бумаги готовы. Завтра попрошу вас зайти ко мне для исполнения некоторых формальностей — и с богом в дорогу.

О Камчатке толковали беспрестанно. Только Муравьев, его сестра и красивая Катенька словно забыли о существовании Петропавловска и о том, что привело молодого офицера в Иркутск. Екатерина Николаевна сопровождала мужа в его путешествии на Камчатку пять лет назад, помнила уютную ложбину между Никольской и Петровской горами, малый внутренний рейд, ширь Авачинской губы и не донимала Максутова расспросами.

Муравьев все время, пока удерживал около себя гостя, говорил с ним о Кавказе и Крыме. Клеймил вероломство Австрии, принудившей Россию очистить завоеванные кровью русского солдата дунайские княжества, и тут же уверял, что "в целом свете один только Нессельроде и мог поверить в искренность и дружество австрийского императора".

— После Альмы, — сказал Муравьев, нервно постукивая по паркету носком сапога, — мир решит, что у нас нет больше генералов. Может быть, флотские спасут честь России, я верю в счастливую звезду Севастополя. А как трудно воевать! Перед нами нынче не горцы и не одни фанатики турки, а Европа-с, вооруженная до зубов, армия, ни в чем не испытывающая нужды. Уж поверьте мне, после Синопа Англия потеряла покой, она будет из кожи вон лезть, только бы покончить с русским флотом, пустить его ко дну или на веки веков запереть в Черном море… К ним нынче и американские инженеры прибыли телеграфический кабель от Балаклавы до Варны прокладывать, для связи со столицами, а у нас неразбериха, хаос, пороху нет, угля не хватает и для нескольких пароходов, солдаты гибнут от болезней, напрасно ждут медикаментов. Нет, нет твердой руки… в армии, — добавил он.

В словах Муравьева звучала искренняя горечь, тревога за судьбы России и вместе с тем едва уловимая честолюбивая нотка: "Дали бы мне право командовать, руководить операциями в Крыму, я многое спас бы!.."

Во всех других кружках, закоулках зала и в нескольких прилегавших к нему комнатах то и дело заходил разговор о Камчатке. Максутову надоели однообразные вопросы, праздный по большей части интерес к драматическим событиям в Петропавловске и бесконечные толки о том, каких наград могут быть удостоены камчатские чиновники. Он видел, что интерес к этому событию подогревался его присутствием и уверенностью, что самому губернатору приятно видеть это патриотическое оживление. Не будь здесь Максутова, подай Муравьев малейший знак к тому, чтобы перейти к обычным, каждодневным делам, — и все это разряженное сборище с радостью отдастся своим мелким страстишкам, праздной болтовне, нудному коловороту местной жизни.

— …мы лишились нескольких храбрых защитников наших, — скорбел протоиерей Прокопий Громов, — и забвенна будь десница наша, если мы не будем всегда возносить молитвенно имена их у жертвенника Христова! — И добавил будничным тоном: — Но число их весьма невелико, так что порой одна буря на море сопровождается не меньшею потерею…

Максутов не стал больше слушать. Миновав группу чиновников, в центре которой недавний его знакомец — помощник правителя канцелярии самодовольно утверждал, что "безуспешное нападение на нас неприятеля доставило нам величайшую честь перед лицом всей России", — он остановился у портьеры, разделяющей две комнаты… В соседней было оживленно, и уже первые услышанные слова заставили его насторожиться.

— …Пришед по назначению, я просил командира батареи господина Гезехуса, чтобы прислуга из писарей зарядила орудия через одно ядром и картечью, ядром и картечью…

Голос показался Максутову знакомым. Он заглянул в комнату, — там был Арбузов, окруженный офицерами, молодыми чиновниками, девицами.

— …Да-с, ядром и картечью, — увлеченно продолжал он. — Я приказал казакам нарезать шашками травы и прикрыть ею орудия. Посадив бойких писарей за насыпью, я, господа, сам стал на банкет. Вскоре явились два англичанина в красных мундирах с белыми перевязями…

Несколько женских голосов одновременно воскликнули: "Ах!" — не то с ужасом, не то восхищенно.

— …За ними подошли еще четверо и вздумали прицеливаться по мне, как по единственной живой мишени, — голос Арбузова неестественно возвысился. В простоте сердечной, еще не зная полета штуцерных пуль, я стоял и только грозился им саблей. Неприятели, пошутив со мною и не пробуя стрелять, вздумали возвратиться…