Русский код. Беседы с героями современной культуры

Когда-то давно я как режиссер был обязан знать, что я хочу от актера и почему я хочу именно этого. Сейчас я нахожусь в той комфортной позиции, когда могу позволить себе прийти на репетицию и сказать артистам: «Дорогие, любимые, я не знаю, о чем эта сцена». Это не значит, что у меня нет своего видения, но я не хочу, чтобы актеры оставались лишь исполнителями моих идей. Когда актеры знают, что я их очень люблю, они готовы выполнить любое предложение. Если сказать: «Давайте подумаем, как тут может все быть», вдруг выясняется, что у каждого есть своя идея. Она может быть ошибочной, но это не страшно – еще Толстой говорил: «Художником движет энергия заблуждения».

Здесь возникает синтез между тем, что мы хотим, и тем, что нам вдруг открывается. Поэтому режиссура для меня – нечто среднее между акушерством и психотерапией: ты должен помочь артисту родить, создавая впечатление, что это очень легко. Когда артист понимает, что его любят, он начинает делать вещи, которых он никогда раньше не делал. И тогда репетиции превращаются в то, что я называю поиском сути – правды, которая вдруг сквозит, поиском голоса времени.

В театре были периоды, когда театральность главенствовала над жизнью – комедия дель арте, или героические трагедии, или просто античная трагедия. Но однажды театр начал игнорировать время действия, погружая пьесу в абстрактный мир режиссерской интерпретации. А ведь каждая эпоха имеет свой неповторимый аромат! Самое главное, что я стараюсь сегодня передать и в кино, и в театре, – это запах эпохи и ее вибрации, то есть некие художественные ассоциации со временем, в котором происходит действие. Часто в интересных спектаклях и фильмах нет никакого запаха, а без него работа не оставляет после себя даже тени. Зритель воспринимает запах эпохи как некую правду, суть, которая складывается из фактур, костюмов, правильного интонационного тона, поведения персонажей. Смотрю сериалы про Ленина, Троцкого, революцию и расстраиваюсь – эти бедные режиссеры лишены обоняния эпохи. К сожалению, осталось совсем немного режиссеров, которые могут этот запах почувствовать и передать.

ЭБ: К слову о Ленине – Соломон Волков утверждает, что понять XX век без исследования отношений художника и власти невозможно. Фильм «Грех» тоже отчасти о том, что испытывает художник в отношениях с властью. Как сегодня, по вашему мнению, проявляется эта проблема?

АК: Между художником и публикой всегда стоит власть людей или денег. Не думаю, что абсолютная свобода порождает что-нибудь, кроме химер. Художник не может быть свободен. Мера культуры накладывает на него определенные ограничения: чем выше его культура, тем меньше свободы.

При этом свобода не гарантирует создание шедевров. В Европе большинство гениальных произведений было создано в условиях цензуры – инквизиции, идеологии и вкусов тех, кто платил за творчество. Считаю, что художник – это слуга, он служит истине, если она у него есть.

Прожив при советской власти долгое время как художник, я сублимировал идею абсолютной свободы, уехал на Запад и понял, что там не то что не лучше, там хуже – для кинорежиссера точно. Потому что в Советском Союзе никто не считал денег, надо было просто помнить, что есть единая партийная точка зрения, а все остальное ты мог пытаться протащить в свой фильм. Большие мастера выстраивали отношения с советской властью: Паустовский, Федин, Алексей Толстой… Другое дело, что кому-то это не удалось.

Замечательный философ-марксист Струве написал, что есть интеллигенты, а есть интеллектуалы. Интеллигенты истеричны, а интеллектуалы одухотворены. Первым интеллигентом Струве называл Радищева, а первым интеллектуалом – Пушкина, позволявшего себе писать разные вещи и оставаться свободным в отношениях с властью. Интеллигент – типично русское явление, которое всегда должно быть в конфликте с сильными мира сего. Если он не в конфликте, то он предает интересы интеллигенции. Поэтому не могу сказать, что я человек, которому чужд компромисс. Миротворческая идея компромисса – нейтральная аксиологическая зона, где черное и белое смешиваются в нечто серое. Русской интеллектуальной элите свойственна некая партийность – то, что Лесков определил выражением «кто не с нами, тот подлец!». В русской культуре очень ценится бескомпромиссный человек. А мне кажется, великая сила компромисса – мощнейший инструмент, которым пользовались все великие художники, включая Чехова. Он писал: «Я бы ввел сюда пару эротических сцен, но цензура не пропустит». А шедевр-то остался!

Андре Жид сказал: «Художник, сбросивший с себя цепи, становится прибежищем химер». Это интересный процесс, когда ты в сопротивлении способен создать великое произведение, как Сервантес или Микеланджело во времена жесточайшей инквизиции.

ЭБ: Мне кажется, что компромисс и бескомпромиссность не существуют друг без друга. Когда побеждает что-то одно, все разрушается, просто по-разному.