Русский код. Беседы с героями современной культуры

АК: Интересный вопрос. С того момента, как Кирилл и Мефодий перевели Библию на славянский язык, мы были отрезаны от столпов, на которых строилась европейская культура – от эллинской философии, римского права, иудейской схоластики.

У Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста был очень широкий понятийный аппарат, множество отсылок к философским категориям. В первом тысячелетии христианская этика, догматика развивалась как бы в связке с греческой философией. В эпоху раннего христианства в богословских школах изучали риторику, схоластику, даже астрономию с музыкой. Богословы были интеллектуальной элитой Европы. На Руси трудами Кирилла и Мефодия учение Церкви стало рассматриваться через призму славянского языка. Это серьезнейший шаг на пути освоения славянами Священного Писания, но, повторюсь, вместе с этим Русь оказалась изолирована от греческой и латинской традиции с ее богатейшим инструментарием.

Когда в XVI веке с Афона на нашу землю приехал Максим Грек и начал переводить священные тексты на славянский, то обнаружил, что в имеющихся переводах допущено огромное количество ошибок. В итоге его оклеветали, обвинили в хуле на священные книги и заточили в монастырь. Правда, позже причислили к лику святых, что у нас не редкость.

ЭБ: Недавно на проповеди я слышал разбор цитаты «ибо много званых, а мало избранных». Оказывается, «избранные» в русском понимании – те, кого выбрали, а в греческом – те, кто отзывается на выбор.

АК: Еще Ключевский заметил, что греческие, а затем русские пастыри учили нас веровать, но не размышлять. Он говорил, что мораль без мысли есть фанатизм. Это наш метод мышления. Кстати, именно поэтому мы до сих пор достаточно нетерпимы ко всем новшествам.

Вы упомянули различное толкование цитаты «много званых, а мало избранных». У меня тоже есть подобный пример. Одна из центральных мыслей Священного Писания звучит в славянской транскрипции так: «в начале было Слово». А в греческом первоисточнике – «в начале был Логос». Логос – это не только «слово», но и «порядок». Это во многом объясняет разночтение в парадигмах греков и русских.

ЭБ: В контексте темы языковых переводов и корреляций самое время поговорить об искусстве. Вы верите в возможность перевести стихотворение с одного языка на другой?

АК: В СССР были гениальные специалисты, которые переводили творчество поэтов из союзных республик так, что независимо от качества оригинала на выходе получались произведения высокого уровня. Но лучше иметь хоть какой-то перевод, чем никакого.

ЭБ: Среди филологов существует точка зрения, что «Фауст» Пастернака – шедевр, который имеет опосредованное отношение к «Фаусту» Гёте.

АК: У Пастернака есть замечательная фраза, когда автор спрашивает в форточку: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?» То есть была среда Пастернака, а за окном менялись эпохи; он жил в этих книгах, сидел под пледом и с опасением смотрел в окно, а иногда задергивал занавеску.

ЭБ: Хочу спросить у вас как у режиссера, как соприкасаются театр и кино?

АК: Театр и кино никак не соприкасаются. Единственное, что их объединяет – наличие сцены, но живут они по абсолютно разным законам.

Когда я начинал учиться, театр не так меня волновал. В студенчестве я интересовался кинематографом – думал, что все про него знаю. Я никогда не считал, что разбираюсь в театре. Потом, правда, обнаружил, что и про кино знаю не очень много – по существу, начал открывать для себя кинематограф лет десять назад. У заслуженного артиста РСФСР Михаила Чехова есть замечательная фраза: «После долгих лет мучительных поисков, отчаяния, бессонных ночей, репетиций, разочарований, успехов <…> может быть, вы сможете встретиться со своей индивидуальностью». Индивидуальность – наверное, самое дорогое, что может возникнуть: наступает момент, когда ты перестаешь за кем-то идти.

Что отличает кинематограф от театра? Кинематограф более бесцеремонно навязывает аудитории определенную точку зрения: когда камера приближается к персонажу, для зрителя не существует ничего, кроме этого лица. У меня вызывает особенное страдание снятая в кино опера, когда в роли Отелло поет великий Пласидо Доминго, а в кадре на крупных планах видны коронки на зубах. И вся музыка кончается – изображение убивает музыку.

Кино навязывает монтаж образов. Театр строится на том, что каждый сам выбирает, на что смотреть – там гораздо больше пространства для сотворчества со зрителем. И даже если опытный и искусный режиссер точно подсказывает зрителю, на что обратить внимание, все равно он видит и среду, и крупный план, который домысливает.