Русский код. Беседы с героями современной культуры

АК: Как говорил Антон Павлович, «в жизни все перемешано». Высокое с низким, уродливое с прекрасным, глупое с умным, комедия с трагедией. Он имел в виду, что жизнь амбивалентна. У него не было отрицательных персонажей: они были и плохие, и хорошие, и глупые, и умные, и прекрасные – в том числе и дядя Ваня со своими претензиями: «Из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский», и мудрая Соня с репликой: «Дядя Ваня, скучно!» Отсюда вырастает совсем другая концепция персонажа Ивана Войницкого, который часто трактуется как некий Гамлет. Я отдал эту роль Смоктуновскому, а много позже понял, что лучшим дядей Ваней был бы Чарли Чаплин. Комизм дяди Вани является залогом его трагедии: если он все время мудр и трагичен, это становится плоским, а так – это гениальная амбивалентность и претенциозность. «Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. Вот вам моя жизнь и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать?» Вдруг дядя Ваня начинает нападать на Елену Андреевну с тем, что он ее любит. И все становится замечательно трогательным. Если вдруг он начнет ламентировать[28] – то все, прокисли сливки. Самое изумительное в тайне Чехова – эта амбивалентность.

ЭБ: Она характерна и для его биографии, для отношений с Книппер.

АК: Амбивалентность была всегда, она существует и является неписаным законом природы, будь то инь и янь, добро и зло, свет и тень. В писаных законах человек действительно дошел до определенного абсурда: права животных, возраст согласия. И это становится, как ни странно, диктатурой – нет ничего смешнее, чем агрессивная толерантность. Я заставляю тебя быть толерантным, а если ты не толерантен – значит, ты фашист. Это уже чистый Оруэлл.

ЭБ: Может быть, поэтому Чехов второй по популярности после Шекспира на Западе – он заигрывает с диалектикой, пестует амбивалентность. Важно понимать диалектику не черного и белого, а цельности и амбивалентности. Музыкант, композитор, мыслитель Владимир Мартынов, рассуждая о книге Йохана Хёйзинги «Homo ludens» («Человек играющий»), говорит, что автор не смог предъявить оппозицию игре, потому что предложенный им термин «серьезность» – это про свойство. А игра – это про суть. Мартынов предлагает свою оппозицию игре – молитву. В молитве нет амбивалентности.

АК: Да, но молитва кончается – человек не может молиться всегда. Есть моменты плотские, животные, есть моменты духовные, и от этого амбивалентность не пропадает. Черное и белое – путь в никуда, потому что между ними, как я уже говорил, должна существовать нейтральная аксиологическая зона.

Русская ментальность сохранила манихейство: если что-то утверждается сегодня, завтра оно переворачивается с ног на голову. У нас часто плюс меняется на минус, поэтому мы делаем два шага вперед и один назад. Одна из главных болезней диалектики – когда черное или белое возводится в абсолют. Чехов, размышляя о религии, написал: «Между утверждением “Бог есть” и утверждением “Бога нет” лежит поле, которое за всю жизнь проходит истинный мудрец». Истинный мудрец колеблется между этими понятиями, и ни в коем случае нельзя у него отнимать это право. Другое дело, что в результате труда он придет к какому-то выводу, поэтому мне кажется, что отсутствия амбивалентности не существует. Даже если мы ее отрицаем в силу того, что у нас есть не два поля, а три.

Достоевский говорил, что поле битвы между духом и животным – человек, в центре которого – душа. Поэтому человек одновременно и животное, и святой. Как только у него пропадает человеческое, он становится либо святым – это не человек, либо животным – это тоже не человек. А в середине душа, она примиряет эти два поля, и они борются внутри его. Думаю, в этом тоже проявляется амбивалентность.

ЭБ: В вашей картине «Дорогие товарищи!» есть интрига. Когда ты с ней сживаешься, на тебя действует плотская материя кинематографа – я подчинился ей и пребывал внутри интриги на протяжении всего фильма. А что будет со мной при повторном просмотре, не представляю.

АК: Ты прекрасно знаешь «Гамлета» – и конец, и начало. Когда ты видишь этот спектакль в посредственном исполнении, тебе скучно смотреть, потому что ты представляешь конец. Когда ты смотришь его в более талантливом исполнении, тебе интересно, как человек играет принца Датского. Когда ты видишь это произведение в исполнении большого художника, будь то гениальный артист или большой режиссер, тебе неинтересен сюжет, но тебе хочется узнать, куда тебя ведут. Ты можешь увидеть три гениальных, абсолютно разных спектакля, и каждый из них покажется единственно верным прочтением. Смысл не в том, что тебе знаком сюжет: ты будешь пересматривать фильм или спектакль, если в нем есть жизнь человеческого духа, очень интенсивный взгляд на его состояния – переходы от убеждения к вопросу, от вопроса к отчаянию, от отчаяния к поискам ответа, от поиска ответа к убеждению.