Русский код. Беседы с героями современной культуры

ЭБ: Мы сейчас говорим о музыке и визуальном искусстве. Ведь уход от традиций фигуративной живописи и раскол в музыке происходили параллельно. И это невероятно важные процессы. Художники перестали рисовать людей. Раньше высшей ценностью живописи была способность художника передать внутренний мир человека, его эмоции, мысли. С импрессионистов начался отход от этой тенденции. Параллельно эту роль взяла на себя фотография. Значит, активный модернистский процесс идет как минимум 150 лет.

АБ: Я же говорю, дело в новых технологиях. В данном случае в возникновении фото и звукозаписи. Музыка ведь служила для того, чтобы ввести человека в некое состояние. Здесь не важно, классическую музыку человек слушал или под бой барабана ел грибы у костра. Человек выходил на связь с некими вибрациями, энергиями, взаимодействовал так с другим миром. А после того, как появилась звукозапись, музыка стала просто фоном. Она стала обесцениваться, и живопись тоже. Раньше художники годами обучались накладывать краски так, чтобы получалось реалистичное изображение. Но зачем тратить столько времени и сил, если можно просто и быстро сфотографировать?

ЭБ: И зачем тратиться на дорогого художника, чтобы заказать портрет?

АБ: Кроме того, на первое место вышел автор. Целью искусства стала манифестация себя.

ЭБ: Но и Бах уже был автором, и Мольер, и Гендель.

АБ: Да, но манифестации себя как высшей ценности не было. А сейчас все следят за перипетиями жизни какой-то певицы или блогерши – где она и с кем спит, что покупает и в каком магазине. Следующий этап – это нейросети. Это я серьезно говорю. Не нужно будет платить художнику или музыканту, если нейросеть сгенерирует все сама.

ЭБ: Мне Артемий Лебедев признался, что несколько логотипов, которые ему заказали какие-то компании, он сгенерировал через нейросеть и продал.

АБ: Мне проще говорить о себе. Я ведь тоже занимаюсь манифестацией себя: рассказываю о себе, о своих переживаниях.

ЭБ: Конечно, ты неизбежно существуешь в этой традиции. Это нормально для индустрии.

АБ: Только я не говорю «подражайте мне, будьте мной, посмотрите на меня». Это меня отличает от других исполнителей, наверное. Потому что я больше привязан к традициям.

ЭБ: Твои традиции, насколько я тебя понимаю, знаю и чувствую, – модернистские.

АБ: Я пользуюсь и постмодернистскими приемами, конечно. Но это просто приемы для меня.

ЭБ: Но ты ближе к Эдуарду Лимонову, Уильяму Берроузу, Джеку Керуаку[32] – если говорить о литературе. Добавишь еще кого-то к этому списку?

АБ: Вся классическая литература. Русская и советская. Все очень банально с точки зрения списка – Чехов, Толстой, Достоевский, Бунин, Мариенгоф, Катаев и прочие.

ЭБ: Тем более ты из Омска. Давай еще поговорим про корни. У меня тоже сильная связь с этим городом. Не такая, конечно, как с родиной – Дагестаном или с Москвой, где 30 лет живу, но у меня жена из Омска. Я приезжаю в Омск и всегда иду на стрелку, где Омь впадает в Иртыш. Я даже не могу себе представить, что не посещу это место, будучи в Омске. Обязательно иду в храм, где Достоевский пережил свой – не побоюсь этого слова – трансцендентный опыт, сильнейший религиозный опыт. А рядом острог, внутри которого есть три прекрасных модернистских памятника. Хорошие памятники – это вообще редкость, а тут сразу три. Два – очень разных, но сильных, убедительных – Достоевскому, а третий – памятник матери, которая семерых сыновей похоронила во время Великой Отечественной войны, – Анастасии Акатьевне Ларионовой. Меня это пространство очень цепляет. Достоевский находился здесь ровно четыре года: 23 января 1850 попал в острог, 23 января же и вышел. Удивительно. В этом смысле Омск находится под очень сильным излучением Достоевского.

АБ: Сначала и была классика. В подростковом возрасте, когда началась перестройка, к нам хлынула зарубежная литература. Были и Берроуз, и Керуак. И я только сейчас, уже взрослым, понимаю, насколько она меня испортила.

ЭБ: Конечно. Наши опыты с нетрадиционными практиками, веществами – это часть страшного опыта, который повлиял на мораль, нравственность, отношение к себе.

АБ: Это еще наложилось на распад Советского Союза, на распад идеологии, взамен которой пришла другая – «бери от жизни все и зарабатывай деньги». Все то, чему меня учили в школе, обнулилось. А все авторы, которые описывали эти практики… Кастанеда, например, просто сломали сдерживающие механизмы. Та музыка, которую мы слушали, те фильмы, которые мы смотрели, те книги, которые читали, выполняли и разрушительную роль.

ЭБ: Да, мы продолжаем все это любить как культуру, но понимаем, как она нас искалечила. У меня, во всяком случае, так. Я не могу сказать, что Курт Кобейн плохой музыкант. Не могу сказать, что Led Zeppelin – плохие музыканты, что Роберт Плант плохо поет, а Джимми Пейдж – плохой гитарист. Джон Бонем, который захлебнулся собственной рвотой, – невероятный барабанщик, все равно. И что же делать?