Русский Мисопогон. Петр I, брадобритие и десять миллионов «московитов»

В середине ноября 1701 г. московские жители наблюдали жуткое зрелище. На Красной площади «коптили» (то есть жгли на медленном огне) книгописца Григория Талицкого (того самого, с которым любил подолгу беседовать боярин князь Иван Иванович Хованский), а рядом с ним – иконописца Ивана Савина, его друга и единомышленника[522]. Их обвиняли не только в таких страшных преступлениях, как умысел на жизнь государя, намерение спровоцировать в народе возмущение с целью произвести смену правящей династии, но и в ереси – открытой проповеди учения о том, что Антихрист уже явился во плоти и этим «сыном беззакония» является царь Петр I[523].

Обвинив Талицкого и Савина в государственных преступлениях, а одновременно с этим и в ереси, власти приняли решение произвести казнь через сожжение. По всей видимости, это решение (как и обвинение в ереси) было утверждено на Церковном соборе, который был собран по инициативе царя специально для рассмотрения дела Талицкого в конце мая 1701 г.[524] Но прежде чем привести приговор в исполнение, лучшие проповедники России, такие как Стефан Яворский и Димитрий Туптало (в будущем митрополит Ростовский), подолгу беседовали с Талицким, пытаясь разубедить его в еретических взглядах, но все тщетно![525]

Интерес к делу Талицкого во всем обществе был огромен. Важно понимать, что главный обвиняемый был известным в самых разных кругах человеком. Книгописца знали многие жители Москвы лично и давно. Знали его как человека, обладавшего глубокой эрудицией, с которым можно обсудить богословские вопросы, имевшие отношение к различным сторонам духовной жизни[526]. Он издавна руководил артелью писцов, которые на высоком уровне готовили рукописные книги на заказ и на продажу. Среди заказчиков и покупателей Талицкого были и архиереи, и царедворцы, и крупные московские купцы[527]. Книги его мастерской можно обнаружить в различных собраниях[528]. Когда Талицкого разыскивали по всей России, архиепископ Холмогорский и Важский Афанасий (Любимов) вспомнил, что видел книгу «Зерцало Великое» его письма («строения <…> Гришки Талицкова») у присланного к нему из Преображенского приказа закованного в кандалы бывшего певчего царевны Софьи, старца московского Донского монастыря Иоасафа Подвинского, которого везли в Соловецкий монастырь. Рукопись эта была настолько хороша («писано де самым добрым писмом и уборством»), что архиепископ Афанасий, прекрасно разбиравшийся в рукописных книгах, заподозрил, не стащил ли ее бывший певчий из «великого государя чертогов»[529]. Не исключено, что Талицкий был одним из самых известных частных московских книгописцев.

Теперь, когда Талицкого и Савина уже вывели для казни на Красную площадь перед толпой народа и под ними зажгли огонь, власти не теряли надежды привести их к публичному покаянию – прямо здесь, на Красной площади, на виду у многотысячной толпы. Такое публичное раскаяние могло бы произвести должный идеологический эффект и приостановить стремительный рост популярности Талицкого (а значит, и его крайне опасных для власти идей)[530]. Достижению этой цели власти придавали огромное значение. Подбором людей, которых следовало послать к книгописцу для увещевания, занимался сам Петр I. Например, 15 ноября 1701 г. увещевать Талицкого вместе с каким-то преображенским священником ходил близкий к царю комнатный стольник Федор Федорович Плещеев[531]. Видимо, разговор с человеком, которого «коптили» на медленном огне, настолько его потряс, что на следующий день он заболел «огневою» (то есть горячкой)[532], а в ночь с 22 на 23 ноября 1701 г. умер[533].

В делах Преображенского приказа сохранилось уникальное свидетельство одного очевидца, который 15 ноября 1701 г. был на Красной площади и видел, как Ф. Ф. Плещеев увещевал мучимого огнем Талицкого. Этим очевидцем был приказчик стольника князя Юрия Яковлевича Хилкова – Родион Семенов, который спустя полтора года донес на своего господина, объединив в своем извете все известные ему случаи нелояльного поведения Хилкова. Вспомнил он и то, как его помещик отреагировал на рассказ о казни Талицкого. Его свидетельство настолько уникально, а вместе с тем достоверно, что заслуживает быть приведенным полностью и без изменений, в том виде, в каком оно запечатлено в протоколе допроса Родиона Семенова: