Русский модернизм и его наследие: Коллективная монография в честь 70-летия Н. А. Богомолова

Со сказанным связана на первый взгляд лежащая на поверхности, однако на самом деле сложная и скрытая глубоко внутри rerum natura проблема «элитарности» и «популярности» знания, в особенности столь специфического, каким является знание философское. С этой точки зрения, тема «Шестов и Палестина» в немалой степени принадлежит к числу драматических, по-своему обнажающих конфликт одинокого мыслителя, чье творчество, как правило, рассчитано на усвоение единицами, – с обыденным сознанием, суетно-сиюминутные требования которого высокий ум чаще всего удовлетворить не в состоянии. Это традиционное противоречие в случае с Шестовым получило свое выражение в отсутствии достаточно внятной и ощутимой связи между его философией и сионистскими ценностями. То, что имя Шестова мало о чем говорило рядовому жителю Палестины, – полбеды. Основная причина, почему его приглашение посетить – в качестве «высокого гостя» – воспетый им в философских сочинениях Иерусалим год за годом откладывалось и стало реальностью только после отчаянной борьбы, многолетней и многотомной переписки, благодаря гигантским усилиям и хлопотам многих и разных людей, заключалась в другом. Сам Шестов, человек, не склонный к иллюзиям, это «другое» хорошо видел и понимал. В одном из писем к упомянутому выше Льву Мандельбергу он писал (11 июня 1926 года): «И, вообще, я чувствую, что те, от кого зависит и цикл лекций и все прочее, не очень жаждут меня видеть в Палестине. Ни союз писателей, ни организ<ации> рабочих, о которых ты писал, ни отдельные писатели ничего до сих пор не сделали, чтоб подвинуть здешних сионистов на сколько-нибудь решительные шаги. А между тем они могли очень много сделать. Теперь выходит, что я домогаюсь того, чтоб лекции кто-нибудь мне устроил, и что все, кто на месте, к этому довольно равнодушны. При таком положении надеяться на успешные сборы нет никакого основания. Наоборот, все говорит за то, что сборов не будет. А стало быть, можно решиться ехать только в том случае, если какая-нибудь организация (сионистическая или иная) предоставит в мое распоряжение нужную сумму. Рисковать 60–70 ф<унтами> я не могу: это приблизительно равняется моему (личному) годовому бюджету»[1235].

Нет необходимости доказывать, что узловая проблематика, связанная с поездкой Шестова в Эрец-Исраэль, выходит далеко за собственно биографические рамки или рамки «семейной хроники» и образует более сложный синтез бытовой конкретики и «больших» исторических контекстов. Шестов, который, если воспользоваться удачным выражением Б. Пастернака, оставил в истории науки подлинную расписку мысли, видел в факте посещения древней прародины не только удовлетворение простого и объяснимого национального чувства или географического интереса, но и глубокий духовный смысл: восхождение к горнему Иерусалиму как реальный этап своего многолетнего метафизического «странствования по душам». Не укорененный в иудаизме настолько, чтобы придать своей поездке религиозный смысл, Шестов тем не менее связывал этот акт с еврейской самоидентификацией и – что в особенности важно – с библейской первоосновой своей умственной жизни. Сообразуясь с этим, его путешествие на древнюю прародину приобретает подлинно символический смысл.

Один из самых существенных вопросов, связанных с шестовским лекционным турне в землю праотцев, касается того, кто составлял аудиторию его слушателей. Было ли в тогдашней Палестине достаточно интеллектуальных сил, способных по достоинству оценить мысль великого европейского философа? Исторически вышло так, что уроки «научного социализма» (Виктор Чернов) спустя непродолжительное время сменились в Эрец-Исраэль «уроками философии» (Лев Шестов). Как уже говорилось выше, разумеется, аудитория, которую собирали лекции второго, была на порядок малочисленней, чем у первого. Однако важно иметь в виду, что между ними не проходила непреодолимая «китайская стена»: люди, составлявшие близкий круг Чернова, в реальном своем бытовании в тогдашнем еврейском ишуве (собирательное название населения Эрец-Исраэль) тесно контактировали и взаимодействовали с палестинским milieu Шестова, а в некотором смысле и составляли его.