Русский моностих: Очерк истории и теории

История русского моностиха, впервые прослеженная нами, в общих чертах представляется теперь достаточно ясно. Это, разумеется, не означает, что она не требует уточнений и дополнений. Некоторые важные эпизоды, прежде дававшие почву для научных мифов и публицистических спекуляций, – прежде всего, сюжет с моностихами Валерия Брюсова, – были нами до известной степени прояснены (хотя поиск гипотетических французских оригиналов для однострочных набросков 1894 года остается насущной задачей). Другие – прежде всего, сюжет с моностихами Даниила Хармса, но также и история создания моностиха Александра Гатова (на которую, возможно, пролило бы свет изучение неопубликованных дневников Ильи Сельвинского), и вопрос о минимальных текстах (фрагментах?) Владимира Бурича, и ряд более частных тем – ждут дальнейших архивных разысканий. Однако в целом логика событий в эволюции как самой формы, так и ее рецепции видна и относительно прозрачна[477]. Небогатая свершениями добрюсовская предыстория русского моностиха переходит в бурную авангардную историю в результате осознания Брюсовым провокативного, эпатажного характера однострочности – но, как это и вообще свойственно революционным открытиям исторического авангарда, тем самым выявляется некоторый универсальный потенциал этой формы[478]. И почти сразу же (у Самуила Вермеля, у Петра Успенского) начинается обратное движение к эстетической нормализации моностиха, к стилевой и направленческой немаркированности формы. Советская литературная ситуация 1930–50-х гг. вообще и травля Александра Гатова в связи с публикацией его моностиха в частности затормозили эту тенденцию и на несколько десятилетий оставили моностих в преимущественное пользование авторам, ориентировавшимся на авангардные образцы. Однако интерпретация этими авторами однострочной формы в конкретных текстах зачастую оказывалась слабо связана с определенными авангардными стратегиями и приемами – быть может, именно потому, что однострочность сама по себе воспринималась ими как достаточный признак авангардности текста. Таким несколько парадоксальным образом неподцензурные поэты 1960–80-х гг. подготовили почву для эмансипации моностиха от авангардных коннотаций. Решающий переворот происходит на рубеже 1980–90-х гг. благодаря трем обстоятельствам:

– популяризирующей (хотя в то же время и профанирующей, автоматизирующей) деятельности Владимира Вишневского, создавшего на основе моностиха своеобразный жанр массовой литературы,

– обращению к однострочной форме нескольких признанных авторов старших поколений – Льва Озерова, Кирилла Ковальджи, Игоря Шкляревского, – чьи фигуры никак не ассоциировались с авангардной струей в русской поэзии, и

– единовременной публикации значительного корпуса моностихов в «Антологии русского верлибра» (1991), message которой в качестве культурного жеста прочитывался вполне однозначно: «Теперь такие стихи (верлибр – но, благодаря известной расширительности трактовки этого понятия составителем антологии Кареном Джангировым, и моностих) нормальны, уместны и современны».

Результатом этого переворота становится в 1990-е гг. небывалый рост и количества создаваемых моностихов, и их разнообразия. Едва ли не любой «живой», актуальный для этого периода в русской поэзии тип текста оказывается представлен в однострочной форме. Обращение к моностиху фиксируется у авторов всех поколений и направлений. Появляются и авторы, для которых моностих оказывается принципиально важной формой, одним из личных формальных приоритетов[479], – причем в остальном и сами эти авторы – Валентин Загорянский, Павел Грушко, Михаил Нилин, Татьяна Михайловская, Татьяна Данильянц, Герман Лукомников (Бонифаций), Нирмал, Ананий Александроченко и др., – и их однострочные тексты весьма различны.