Русский ориентализм. Азия в российском сознании от эпохи Петра Великого до Белой эмиграции

Пребывание в мастерской Жерома наложило отпечаток как на технику письма Верещагина, так и на выбор сюжетов. Личные отношения между художниками оставались сердечными, но профессионально Верещагин оказался ненамного ближе к новой школе, чем к петербургской Академии. Год спустя, устав от настойчивых требований Жерома копировать неоклассические картины из Лувра, Верещагин снова отправляется на Кавказ.

Вторая поездка Верещагина по русским горам стала образцом для его многих будущих путешествий. На протяжении полугода он создавал многочисленные наброски ландшафтов, рисовал людей, фиксируя различные национальные типы с фотографической и энциклопедической точностью. Интерес художника к экзотическим местным обычаям подвигнул его на создание картины самобичевания во время шиитского праздника в Нагорном Карабахе – «Религиозная процессия мусульман в Шуше». Верещагин составил детальный отчет, который вскоре был опубликован в популярном французском ежемесячнике Le tour du monde («Вокруг света»)362. Богато иллюстрированные заметки о путешествии были наполнены трюизмами о варварском, грозном Востоке – от описаний грязных, спившихся калмыков-кочевников и воров-цыган до рассказов об «отважных, грубых и мстительных» кабардинцах363. Угроза нападения постоянно присутствовала в горах, несмотря на общее усмирение, достигнутое русской армией, поскольку горцами руководят «религиозный фанатизм и общая для всех подчиненных племен ненависть к завоевателям»364.

Верещагин покинул Кавказ осенью 1865 г., исполненный надежд основать журнал, посвященный этому региону, но ему не удалось раздобыть необходимый для этого стартовый капитал. После этого он вернулся в Париж, где с гордостью показал свои рисунки Жерому. Восхищенный учитель, однако, предложил ему освоить теперь более сложную технику живописи маслом. На этот раз Верещагин послушал совета и начал упорно работать, чтобы освоить следующую ступень мастерства.

В разговоре со своим бывшим преподавателем в Академии летом 1867 г. Верещагин узнал, что генерал Константин Петрович фон Кауфман, новый генерал-губернатор Туркестана, хочет выписать себе молодого художника в штаб-квартиру, в Ташкент. Это предполагало значительные сложности и опасности, так как русские войска еще вели активные боевые действия в Средней Азии. Однако Верещагин поспешил отправиться на службу к генералу. «Страстной любви к Востоку у меня не было, черт побери! – признавался он позднее другу. – Я учился на Востоке, потому что там было свободнее… чем на Западе. Вместо парижской мансарды или комнаты Среднего проспекта Вас[ильевского] острова у меня была киргизская палатка»365. Кауфман принял художника, удовлетворенный его академическими рекомендациями и качеством набросков.

Спешно собравшись, в августе Верещагин отправился в Оренбург, главный торговый пункт на границе между юго-западом Сибири и среднеазиатской степью366. До Ташкента он добирался в тарантасе – корзиноподобной деревянной повозке без рессор. Один француз назвал тарантас «пыточным инструментом»367. Преодолев 2 тыс. км на юг до Аральского моря, а затем на юго-восток вдоль Сырдарьи, шесть недель спустя он достиг колониальной столицы. Помимо неудобств, обычных для поездок по совершенно дикой территории, Верещагин страдал еще и от полного отсутствия событий во время своего путешествия. Первое впечатление Верещагина от нового места жительства едва ли можно назвать благоприятным. Он вспоминал: «Для знакомых с Левантом Ташкент не предлагает ничего нового: ты увидишь по преимуществу глинобитные дома, окна, затянутые промасленной бумагой, сероватые стены и мучительно узкие улицы, где после дождей образуются лужи с грязью, в которые лошадь проваливается по колено»368. Сняв квартиру в старом квартале, следующие несколько месяцев Верещагин занимался тем, что делал зарисовки местной архитектуры и этнически разнообразного населения в своих альбомах.

Особенно художника интересовали не самые нравственные стороны жизни Ташкента – опиумные притоны, нищие, тюрьмы и «батча» (плясуны). Он подчеркивал, что до взятия города царскими войсками десятком лет ранее дела обстояли еще хуже, потому как в городе проживали еще и тысячи рабов. Даже встречая время от времени намеки на враждебность, Верещагин был убежден, подобно многим своим соотечественникам, что большинство новых подданных императора свыкнутся с новыми правителями. Когда жители пригорода тепло встречали его, он размышлял: «Искренни ли они? Один Аллах, знающий их сердца, может сказать. Возможно, да, раз мы знаем, что в Средней Азии неверные управляют с большей прочностью и справедливостью, чем местные властители»369.