Русский Париж

Забыли время и день, перепутали утро и ночь. Забыли себя. Париж обнимал их, качал в колыбели ладоней. Подошли к парапету. Сена тихо светилась. На другом берегу парапет весь был увит темно-зеленым, траурным плющом. И часть стены Нотр-Дам — тоже. Плющ затягивает забвеньем камень. Закрывает от глаз вечность. Слабое растенье, а дай ему волю — камень источит и пожрет, прорастет сквозь вековые кирпичи и плиты.

Фрина встала у парапета, глядела на воду.

— Река. Здесь река. Мехико сухопутный город. Там одни горы вокруг.

— Ты живешь в Мехико?

— Я живу везде.

— Кто был с тобой в вагоне? Этот пузан? Твой муж? Любовник?

— Пусть тебя это не волнует.

Замолчал. Нотр-Дам нависал мрачной громадой. Лиловые сумерки набрасывали на Париж, как на клетку с канарейкой, темный платок.

— Зайдем в собор?

— Зачем? Ты хочешь помолиться? Я не хочу.

— Хочу поставить свечу.

Перешли Сену по узкому тонкому мосту. Средневековый мост, кружевной. Сейчас подломится под ногами, они оба рухнут в реку.

Зашли в огромный, грозный, как рыцарь в каменных латах, скорбный собор. Игорь задрал голову: ну и высота! Он за все это время еще ни разу не был в Нотр-Дам. Древностью, смертью пахнуло. «В наших, московских церквах, в православных, не так. Там — солнце, и весело, и золото окладов горит, и византийская эта роскошь паникадил, и всюду, всюду — Спаса глаза, этот теплый, родной до боли Христос. Христос — воистину Отец. И Мать с Ним: горит глазами в пол-лица со всех образов! Где тут — Отец? Где — любовь?»

Фрина подошла к ящику, где сложены белые, толстые, длинные свечи. Выбрала две. Порылась в кармане, опустила франки в дырку сердечком, прорезанную для пожертвований на храм в деревянном черном цилиндре.

Протянула свечу Игорю.

Взял. Подошли к горящим кучно свечам. Затеплили от чужого огня. Теперь в руках у них свечи пылали. Белый воск плавился в пальцах. Фрина задрала голову, глядела на Игоря. Он глядел в ее смуглое, с мелкими, как у обезьянки, чертами, лицо.

Красивая обезьянка. Залетная мексиканка. Гостья в Париже. И уедет отсюда, может, завтра.

«Мы все гости на этой земле».

Белый огонь лизал подбородок Фрины. Она тихо вскрикнула. Поставила горящую свечу в железный подсвечник, похожий на кукольную миску.

Игорь держал свечу. Глядел на огонь.

— Почему не ставишь?

— Хочу к Богородице поставить, — медленно по-русски сказал.

— Что-что?!

— К Божией Матери, — повторил по-испански.

Нашли не икону — картину. На холсте — сюжет Рождества: Мария лежит на родильном ложе, плотная ткань рубахи свешивается до полу, скомканы простыни. Девицы в тазах несут воду для омовенья. Крепкая женщина, по виду крестьянка, с толстой как бревно шеей, с пухлыми белыми руками, ставит в изножье кровати медный таз, полный голубой, серебряной воды. На руках у молоденькой девчонки — рожденный Младенец. Краснокожий, мокрый, орущий. Скрючены ручки и ножки. Нежный свет над затылком. Свет говорит людям о том, что Он — Бог. А люди не верят, не знают. Бабы просто роды у другой бабы принимают; и все.

Почему тут не иконы — живопись? А, да все равно.

Протянул свечу, укрепил на подставке. Горела белая свеча. Освещала снизу Мариины роды.

За спиной Игоря, на скамье черного дерева, сидела женщина. Берет спущен на ухо. Косилась на странных: прихожанин перед картиной свечу ставит, дама одета как попугай, ярче не придумать: красная роза в изумрудном саду. Проститутка, должно быть.

Прихожанка в берете мрачно следила, как горит, догорает белая свеча.

Те двое повернулись, ушли.

Дама в берете не разглядела в полумраке их лиц.

* * *

Вцепиться тощими пальцами в спину скамьи впереди. Хорошо, у католиков в церкви сидят. Ноги не устают. А у нас?! У нас — стой Литургию Василья Великого четыре часа, стой Всенощное бдение — пять часов, стой монастырскую Пасхальную службу — все семь часов, а то и больше. Затекут ноги, болят. А ты стой все равно. Пока не упадешь, во славу Божью.

О чем мысли? Обо всем. Аля плачет: мама, возьмем девочек к нам, тех, сирот Дурбинских! Мадам Козельская тоже просит! Говорит — девочки они маленькие еще, им дом нужен! Семья! А разве у нее есть семья?

Господи, скажи: есть у меня семья? Или уже — нет?

Семен. Я разлюбила тебя. Как я разлюбила тебя? Когда? Не заметила. Еще в России? О да, еще в России. После поцелуев старика Волконского приходила в дом в Борисоглебском, в одинокий дом. Семен — далеко. В Европе, ей говорили. А у нее перед глазами моталось: Семен лежит в луже крови, в грязи, на Перекопе. Или — под Киевом. Порублен саблями Петлюры. Или — прострелен красными пулями на Дону. А может, он в Сибирь подался, в Азиатскую дивизию Унгерна? И хакасская банда Аркашки Голикова срубила его под корень, как бешеный, бедный подсолнух?

Видишь, он выжил. Воскрес. Чудес не бывает? Еще как бывают.

Се-мен. Се-мья. Он хороший семьянин; а ты плохая девочка. Скольких любила!

Угнать прочь, загнать внутрь себя стихи. Хоть бы не здесь. Хоть бы не в Нотр-Дам.

«Чужие, большие и белые свечи, чужая соборная тьма. Какие вы белые, будто бы плечи красавиц, сошедших с ума».