Русский Париж

Кривятся синие губы. Дрожат пальцы, и ногти — синие.

— Сынок, насчет дышать… это дело я уж лучше тебя знаю…

«О Волге поет, умирая», — бесстрастно, птицей в вышине, летела мысль.

Вдруг Шевардин забормотал, крепко, до кости руку Игоря сжимая:

— Ах, Волженька… Волга милая… Нижний… Блиновский пассаж… икру зернистую… из свежего осетра!.. половой осетра режет, при мне из брюха вынимает… На веранду выйдешь — ширь, синева!.. Кремль красный… ветер… ве-тер, Игоречек, ветер, ах!..

Выгнулся. Закричал, застонал:

— Ветра, ветра! Воздуха…

Окна все немедля настежь открыли.

Дочери плакали. Люди суетились.

Все бессмысленно перед лицом смерти. Ее — не загримируешь: ни белилами, ни морилкой.

Как отошел, не слыхали. Просто — руки на груди сложил, утих, улыбнулся. Еще дышал.

Потом дыханье ушло. С жизнью вместе.

Игорь и Кирилл Козлов сделали Прохору Ивановичу отменные поминки. Поминальный стол соорудили — последний, волжский, с осетрами и икрою, как он то любил. Народу много пришло. Дом всех не вмещал. На улице стояли. Музыка похорон сотрясала серое небо. Катафалк долго, мучительно тянулся на кладбище Пер-Лашез.

«Куколки хоронят кукол. Под кожей из шелка, бархата и штапеля — железный каркас, деревянный скелет. Скелетики хоронят скелетиков. Так это мило, трогательно. Печально так».

Игорь стоял у могилы. Он первым бросил ком земли на крышку гроба. Алый атлас резанул глаза. Черная земля, красная кровь. «Это нас всех ждет». Ноздри раздул. Земля пахла пьяно, безумно. Пахла — жизнью.

* * *

У мадам Мартен оказалось весело — ужас как!

Столько зверей!

Больше всего девочкам нравился медведь. Мужик, Мужик, станцуй нам русского! Медведь переваливался с ноги на ногу. Так похож на человека — страшно. Старенькая мадам, а какая живая! Катается по саду, седой колобок! Девочки летали по дому — две тропические бабочки. Крылья Амриты — ярко-красные, крылья Изуми — нежно-синие.

Так их видела старуха-тангера?

Такими они сами себе казались.

Мышастого дога обнимала Амрита, так сидели на полу, в обнимку с собакой. Изуми размешивала для мадам сахар в чашечке. От чая вился пар, и чай индийский, о, из твоей страны, малышка! Я уже не малышка. Я уже взрослая. А ты спала с мужчинами, Амрита? Только не красней!

Я с ними танцевала.

А с женщинами? Я научу тебя обнимать змею!

Огромный питон, выползая из спальни, тянулся по ковру, клал тяжелую холодную голову на колени Изуми. Она старалась не вздрагивать, улыбаться. Удавалось.

Голова питона лежала на коленях Изуми, а она пила горячий чай.

Амрита научилась мыть собак в саду в цинковом корыте. Собаки становились в корыто всеми четырьмя лапами и тихо поскуливали, когда Амрита выливала на них воду. Важно пересекали сад черепахи. На них с деревьев тяжело падали сливы и абрикосы.

Спускался вечер. Павлин разворачивал перед девочками огромный, сумасшедший хвост.

Они были тут на всем довольствии, и чего же им не хватало? Тоска грызла душу — маленькая белая крыска.

— Вы умеете танцевать танго?

— Умеем!

Когда Изуми смеялась, на щеках вспрыгивали ямочки.

— Покажите!

Амрита обнимала Изуми за талию. Глаза старухи разгорались. Они танцевали, а она вставала с плетеного кресла — и пританцовывала, и прищелкивала сухими пальцами. У мадам был новомодный патефон. Музыка лилась девочкам в лица, в уши, на плечи и шеи. Они, смеясь, купались в музыке. И потом, здесь столько еды было — не в пример бедняцкой каше мадам Гордон! Столько вкусного питья! И кофе, и молоко, и чай, и соки! А сливы, виноград — прямо живыми с куста — рви и ешь!

Солнце бросало желтые копья сквозь океанское, водяное стекло веранды. Музыка обволакивала. Станцуйте мне танго лисо, мои крошки!

«Да мы для нее… просто зверьки, два новых зверька». По телу пробежали солнечные мурашки: губы Изуми коснулись шеи Амриты. Старуха ударила в ладоши — раз, другой. Аплодировала.

— Вы научитесь танцевать танго любви!

Музыка гнула, пригибала к паркету. За стеклами веранды ревом ревел Мужик. Амрита чувствовала щекой щеку Изуми, животом — ее живот.

В дверях веранды сидела маленькая обезьянка. Близко посажены круглые печальные глаза. Обезьянка скалила зубы. Глаза скорбят, а ухмылка — до ушей!

Изуми слишком крепко обняла подружку. Амрита чувствовала запах ее подмышек. Тьма поднималась снизу живота, и во тьме кувыркались, визжали далекие обезьяны, мохнатые сироты ее брошенной родины.

* * *

Игорь наткнулся взглядом на знакомое лицо в коридорах Дома моделей. Провожал глазами маленькую женщину с прямыми плечами, с короткой стрижкой. Где он видел ее?

А, насилу вспомнил: Лили Брен, любовница московского поэта. Поэт рычал не хуже льва, а мадам Брен бросила ему тогда: «Вы поганый тангеро». Что она делает здесь?

Не удивился, когда увидел Лили на показе, на подиуме. Двигалась изящно. Не скажешь, что такой кукленок водит авто, сжимает штурвал самолета.

Додо Шапель презрительно щурилась. «Моя юбка сидит на вас, как чехол на старой фисгармонии!» Лили фыркнула, хохотнула, задрала повыше подол: а так?

Игорь глядел на безупречные ноги Лили, сравнивал их с ногами Натали.

Ноги и глаза — вот главное в женщине.

А руки? А волосы?