Русский Париж

Смущалась, ковыряла носком туфли паркет. Глазки плыли юркими рыбками. Вплыли в его глаза. Что чувствовал? Сердце холодно, как всегда. Даже Натали не растопила этот лед. Зачем жмет чужому ребенку руку, глядит жарче, наклоняется ближе? Опасно так взрослому мужчине наклоняться к юной девушке.

Когда узнал, что Юкимару женится на этом раскосом птенце — ушам не поверил.

Внутри вспыхнула нехорошая, лютая боль.

Почему он это сделал? Свадьбу в ресторане отеля «Режин» играли сразу после пышной свадьбы Картуша. Изуми, нежная, тихая. Ничего не понимая, сидит за столом в белой европейской фате: вынули жемчужину из чужеземной ракушки, дорого продали на Блошином рынке. Игорь сидел рядом, как друг жениха. За столами то и дело вставали мужчины, женщины — будто зажигали живые глупые свечи, — огнем их головы мотались на сквозняках, огнем горели в руках рюмки и бокалы. Звон стоял. Игорь не чуял под собой пола. Потолка не видел. Будто летел. Затравленные, косые глазки. Крепко, больно сжал локоть девочки.

— Вы по любви за него идете?

Рыбки-уклейки метнулись, поплыли прочь с лица.

— Я… не знаю…

«Честно отвечает». Игорь плотнее вдавил пальцы в нежную кожу. Изуми чуть не вскрикнула. Ухо обжег шепот:

— Хотите убежать?

Гомон гостей, и дикий, слепящий свет люстр, огонь брызгает кипящим маслом, ожоги на лицах, ожоги на руках, и выжжены глаза, не видят ничего. Через стол — через белое поле необъятной скатерти с гусиными кровавыми горлами бутылок — лицо, тоже косорылое, тоже японское. Бывшая жена Юкимару. Марико. По прозвищу Белая Тара. Что она делает с перстнем и блюдом? Рис, рыба. Суси. Высыпала в суси яд — он видел. Пододвинула к девочке. Кто пригласил смерть на свадьбу?

Изуми протянула руку к суси. Засияли глазки.

— Это наша японская еда!

— Жри лучше французскую лягушку. — Грубо схватил тарелку и перевернул. Суси вывалилось на скатерть. Рядом восклицали и пели. Ему казалось — это революция, взяли Бастилию, и народ голосит «Ça ira». — Это полезней!

Оглядывалась жалко. Одинока. Жених поет, танцует с другой. Зачем женится на девчонке? Чтобы лопотать в постели по-японски? Бутерброды с черной русской икрой лоснились в лучах огромных люстр. Юмашев расстарался. Может, у Дуфуни заказывал? Игорь схватил Изуми за руку.

— Бежим!

Не сказала ни слова. Дала вывести себя из-за стола. Покорная овца, колокольца на шее не хватает. Он понял: она не совсем понимала, что с ней происходит. Что происходит со всеми ними.

Взял ее за руку, за талию. Так, в притворном танце, и прошагали к двери. Игорь толкнул дверь плечом. Гомон, запахи яств и пота — позади. Мраморная лестница отеля. Чугунные перила. Юная женка знаменитого кутюрье!

«Я все делаю правильно. Так надо». Рука в руке. Рванулся. Побежали. Метрдотель проводил молодую парочку завистливым взглядом: эх, юные годы, где вы.

Как ехали к нему домой — не помнил. Только личико странное, восточное моталось перед ним: дынная семечка, бледная камея.

Ничего не осталось в памяти. Ключ. Кровать. Дым. Серый дым Парижа за окном.

Налег на нее всем телом, услышал жалобный стон. В пылу и беспамятстве не понял: она — чистая.

Сделал ее женщиной. Юкимару его убьет.

Куда она пойдет после безумья, опьяненья?

Шептала ему по-французски, рот ко рту:

— Уедем в Японию! Это страна счастья…

А потом — по-родному лопотала.

Зажмурился. Закрыл девочке рот горячим ртом. Еще одна! На ночь? На всю жизнь?

Где она, вся жизнь?

Перед красной кровью набухшими веками — река, разлив на полмира, березы на ветру: Волга, а может Нева, а может…

«Россия, матушка милая, родненькая… Что я делаю тут…»

И голос Шевардина, глухой, подземно-тайный бас прогудел в нем, внутри, старым, века назад отлитым в апрельских полях, горячим колоколом: «Не велят Маше-е-е… за ре… за реченьку ходить… не велят Маше любить…»

— Изуми… ты… изумительная…

Она все равно не поймет по-русски.

Уткнул лоб в сырую мякоть подушки.

Пора съезжать из президентской мансарды. Картуш завтра увеличит ему жалованье.

«Зачем я сотворил это с нею? Кто такие люди друг другу? Почему все болтают: будет война?»

Смеялась и плакала — все вместе. Суси с ядом. Шампанское и устрицы. Золотые слезы в черном бокале.

* * *

Две женщины ночью стоят на мосту над Сеной.

По-русски с наслажденьем говорят.

То громко: слушайте, французы, нашу великую речь! То тихо, нежно, шепотом: может, тайны друг дружке поверяют?

— Я так рада нашей встрече, ты не представляешь…

— Почему. Представляю.

Смех. Воркованье смеха. Две голубки.

— Ты не пьяна?

— Нет. Хорошее вино. Не пьянит.

— А кальян?

— Русской бабе нипочем эти арабские побрякушки.

Снова смеются. Мурлычут, две кошки.

— Как ты живешь за своим генералом?

— Да как, как… Как могу, так и живу.

Фонари, отраженные в реке, дрожат и плывут жидким золотом.

В руке у той, что ростом повыше, сигарета. Другая не курит — нюхает дым.

Одна тонкая, вот-вот переломится. Другая — широкоплечая, грудастая. Широкие скулы, лицо-тарелка. Даже в синем фонарном свете виден румянец во всю щеку.

— Слушай, подруга! Мы ведь обе Натальи!

— Ха, ха…

— Тезки, значит… Как я не догадалась…

— А я догадливая.

Дым вьется над гладко причесанной русой головой.