Русский Париж

Каждый — жертва. Бог хочет и милостей, и жертв. Чего хочу я? Чего хочешь ты? Я подхожу к самолету, сажусь, завожу мотор. Я перевожу почту из одного угла планеты в другой. Видишь, родная, какими маленькими стали расстоянья. Не успеешь подумать: вот Марсель, — как под крылом уже Алжир. Ты кричишь: Алжир! — а за стеклом кабины, внизу — уже Кейптаун, и вся Африка просвечена насквозь закатным солнцем. Только и делай, что садись на аэродромах да заправляйся. И дальше лети.

Знаешь, так скоро и будет: заправляйся и взлетай, и преодолевай, и радуйся.

Ты радуешься мне? Я радуюсь тебе. Вернее, одной мысли о тебе. Я думаю: Натали, — и мое сердце становится похоже на белую заячью лапку. Это странно для такого большого и совсем не робкого мужчины. Смеюсь сам над собой, улыбаюсь себе. Вижу свою улыбку в стекле. Отраженье улыбки. Как много нам дано увидеть! Как мало нам дано понять!

Понимаешь, почему я так часто пишу тебе? Мне самому странно. Когда ты сказала: “Я внучка русского царя”, — я долго смеялся, хотя над этим не смеются. Не обижайся. Я смеялся над тем, что вот я — потомок французских королей, ты — внучка русского царя, и всех наших предков убили, и все они умерли; а мы еще живы. Сознавать, что ты жив, так весело.

И еще мы бедны, а это тоже смешно.

А ты хочешь быть богатой?

Женщина, хочешь стать богачкой? Выйди замуж за богача. Так просто.

Не обижайся на меня. Я несу чушь. Это от счастья. И от одиночества.

Ждешь ли ты моих писем? Читаешь ли их? Однажды я посажу тебя в мой верный “Бреге”, и мы взлетим. Почему ты была тогда в Орли? Провожала кого-то? Я не хочу этого знать. Мы летим, и ты отводишь со щеки прядь твоих свободных, вольных волос, они вылетают из-под шлема и улетают сизым, золотым дымом. Касаются моих губ. А мои губы смеются. Они всегда смеются. Я смешливый француз. А русские, говорят, часто плачут.

И мы летим, и земля под нами; земля живая, как ты. Она плывет подо мной, раскрывается. Я целую ее глазами. И не смею поцеловать губами. Я лягу на нее, я лягу в нее лишь тогда, когда умру. И это будет наша свадьба.

Пожалуйста, не смейся надо мной. Я ведь тоже умею плакать. Вот мы летим, и все выше забирает в воздухе “Бреге”, задирает фюзеляж. Может ли самолет подниматься бесконечно? Не может, это ясно. Когда мотор откажет? Когда воздух перестанет поддерживать крылья?

Но я тяну руль на себя, все на себя, и мы забираемся все выше, все выше и выше, и ты смеешься все равно, и я отвечаю тебе смеющимися губами: я — твое отраженье, ибо всегда мужчина — отраженье женщины, хотя все думают иначе.

Я твое зеркало, а ты — мое. Я твое крыло. Я твой воздух. Ты даже не знаешь об этом. Тебя обнимает Париж, он сыплет тебе в подол сладкие крошки своих пошлых круассанов, и ты кормишь ими жирных голубей в саду Тюильри, в Люксембургском саду. Возможно, тебя обнимают другие мужчины. Все равно ли мне это? Я говорю себе холодно, ясно: мне это все равно, — и не верю себе.

Мы забираем все выше, и воздуха нет уже. Ты кричишь мне: Андрэ, вниз! — но теперь я смеюсь от радости, от счастья, потому что я хочу с тобой, и только с тобой, все вверх, и только вверх и вверх».

Скомкать письмо в руке. Поднести бумажный комок к пламени свечи. Испугаться. Расправить бережно, разглаживая предсмертные складки. Исцеловать мятый лист бумаги, пахнущий табаком и пустыней, пожарами и бензином. Капли, сердечные капли. Не пей, ты ж еще молодая! А сердце — старое. Так судил Бог.

Уснуть. Лучше умереть.

А утром — платье обнимет так тесно, не вздохнуть. Зеркало уйдет под воду времени, ленивый айсберг. Кофе крепкий, черная кровь. Вместо завтрака — бокал розового ронского вина. Сигарету в зубы. И сидеть так, сидеть перед зеркалом: да, еще красива. И еще долго будешь красива. Пушкина вспомнить: «Ты молода… и будешь молода еще лет пять иль шесть».

А потом поднести к уху телефонную глухую трубку и сказать медленно, тихо: «Картуш, я выйду за вас. С одним условием. Если я захочу вдруг полететь в Марокко — вы сами купите мне билет».

Мать зверей

Глава пятнадцатая

Пален сказала Игорю: я больше не хочу тебя. Я люблю другого. А выхожу замуж за третьего.

Игорь пожал плечами. Хотел расхохотаться и не смог. Только рот дернулся.

— За кого выходишь?

— За Картуша.

И глаза гордостью победы не блестят. Волосы тусклые, губы и пальцы пахнут табаком. Скоро ей понадобится хороший густой грим.

— Тебе нельзя много курить.

— Я знаю. Знаешь, Юкимару тоже женится. Сподобился.

— Сезон свадеб. — Желваки перекатились на скулах. — И тоже на манекенщице?

— Тоже. На девочке совсем. Еще неиспорченной. Видимо, он устал от шлюх.

— Что ж Картуш себе цыпленочка не нашел?

— Договаривай: а берет шлюху. — Устало пепел ссыпала в ладонь. — Я сама от себя устала.

— Я не священник и исповедь слушать не хочу.

Повернулся, ушел.

Присмотрелся на показах к японочке. Подошел, разговорился. Миленькая! Бойко по-французски щебечет. Поведала: живем с сестренкой у знаменитой мадам Мартен, сюда, в дефиле к Картушу, нас мадам и сосватала, так прелестно, я в восторге!