Русский полицейский рассказ)

Вот бы вы, господа, поглядели, что с тем сталось после столь необычайного для него, истинно христианского, поступка отца! Он вдруг жалобно завыл как-то, взмахнул руками и, схватившись с места, упал к отцу в ноги, пытаясь их поцеловать. Он издавал дикие звуки, слезы градом катились из опухших красных щелей, за которыми скрывались глаза. Он пытался что-то говорить, крестился, кланялся и снова выл, или стонал, но в этих звуках слышались радостные, счастливые нотки.

Этого случая я никогда не мог забыть.

Отличительною чертою отца вообще была доброта безграничная. Он учил нас, что злых людей нет, что Господь всех равно сотворил добрыми, а что суровые условия жизни ломают, озлобляют человека, и он, портясь сам, портит и других. Он говорил, что к ближнему своему надо относиться любовно, стараясь не преувеличивать его отрицательные качества, но наоборот: смотреть на них снисходительно, никогда не забывая, что под этою черною корою всегда пламенеет чудным немеркнущим светом дивная искра Божья и что не утушать ее надо стремиться, а, наоборот, все меры употреблять, чтобы раздуть ее и превратить в пламя, которое могло бы сжечь, испепелить черную кору.

Этим прониклись и мы, его дети, и старались, как вы увидите ниже, проводить его слова в жизнь.

Вот так-то мы и жили да поживали со стариками, и были между нами всегда совет да любовь.

Между тем время шло да шло, и я уже лет пять службы в должности надзирателя насчитывал и «старым» служакою среди товарищей считался.

А тут скоро и новое дело подкатилось: заворочались гады подпольные, стали прокламации все чаще в городе раскидывать, и работы сильно прибавилось. Оно и раньше бывало, но в описываемое время как-то оживилась деятельность красного лагеря. Произошли убийства некоторых должностных лиц, и все чаще и чаще вместо привычного термина «социалист» стали раздаваться тогда еще малоизвестные словечки «анархист» и «террорист».

Незадолго до необычайного на страницах истории, позорного для России 1 марта 1881 года, у нас было получено сведение, что в город прибыли и остановились где-то на окраине два опасных субъекта. Мне поручено было их выследить, и вскоре это мне удалось: одного я задержал на улице, а другого во время сна, дома, и за это получил медаль «За усердие» и вскоре же был назначен помощником пристава. Все было хорошо, кажется, да вышло так, что я стал поперек дороги красной братии, которая не могла мне простить ареста, как оказалось потом, их главных руководителей. Мне стали присылать приговоры к смертной казни, что, правду сказать, не очень-то меня озабочивало: я верил, что без воли Божьей ни один волос не упадет с головы моей, и, как я верил, так оно и случилось.

Посвятив себя борьбе с преступным миром и в особенности с гнусными революционерами, я сознавал, что на каждом шагу могу натолкнуться на смертельную опасность, но это не охлаждало меня, а наоборот, раззадоривало. Работая дальше в том же направлении, я открыл тайную типографию и захватил в ней семь человек. После этого вскоре и случился тот эпизод, о котором, собственно, я и хотел вам рассказать.

Тит Михайлович попросил воды и, выпив несколько глотков, продолжал:

– То, что я говорил вам, господа, до сих пор являлось как бы предисловием к сути моего рассказа, так как теперь вам станут в достаточной мере понятны и все последующие события, а события были вот какого сорта: на Страстной неделе, кажется в четверг, я получил по городской почте письмо такого содержания: «Будьте осторожны – вам грозит большая опасность», – подписи не было. Письмо было написано мелким женским почерком и произвело на меня гораздо большее впечатление, чем все смертные приговоры. Не знаю почему, но мне показалось, что в нем какой-то неведомый друг предупреждал меня, будучи хорошо осведомлен о положении дел. Какое-то неприятное чувство закопошилось на сердце, но я превозмог его и продолжал свою работу.