Русский полицейский рассказ)

– Да, это действительно интересное происшествие, – прервал хозяин молчание, – ну а скажите, пожалуйста, неизвестно вам стало впоследствии, кто был этот юноша и что с ним затем сталось?

– Нет, не известно, но я дорого бы дал, чтобы узнать то, чем и вы заинтересовались, Яков Тихонович, – промолвил исправник.

– Мне кажется, что я могу удовлетворить любопытству вашему, господа, – послышался тихий голос из дальнего угла гостиной.

Все невольно обернулись в сторону говорившего. Широкое, добродушное бородатое лицо земского врача Александра Петровича Конькова глянуло на всех оттуда.

Исправник повернулся так стремительно, что кресло затрещало под ним.

– Ка-ак – вы? – произнес он вопросительно. – Да почему же вы… – виноват, имени и отчества не припомню.

– Александр Петрович, – подсказал врач.

– Так вот, почему же вы, Александр Петрович, можете знать?

– Да потому же, почему и вы, Тит Михайлович, – отвечал спокойно спрашиваемый.

– То есть?

– Да просто потому, что юноша, хотевший вас застрелить, был именно я.

– Вы-ы-ы?.. Ах, Боже мой!.. Вот так встреча! – заговорили кругом.

– Да, я, господа, то есть правильнее даже и не я, так как от того безумного юноши, которого встретил четверть века тому назад в Великую ночь почтенный Тит Михайлович, остались только: имя, отчество и фамилия.

Я рад, господа, что все случилось именно так, как оно и случилось, и что здесь, в почтенном доме Якова Платоновича, в его присутствии и в присутствии вас, его гостей, я имею возможность сказать глубокое и сердечное русское «спасибо» тому человеку, благодаря которому, благодаря великодушию которого, я не погиб, но прозрел и воскрес, и живу, и стал человеком, могущим принести хотя и незначительную пользу страждущему человечеству. Спасибо же вам, еще раз спасибо, уважаемый Тит Михайлович, и глубокий поклон до сырой земли!

И Александр Васильевич встал и, сделав два шага по направлению к исправнику, коснулся пола пальцами руки.

А тот уже сорвался с кресла и, схватив за руки врача, крепко пожимал их, растроганно бормоча:

– Что вы?.. Что… Как это можно? Ну за что там благодарить?.. Я и сам… Я и так… Ах, Боже мой, как чудно все это вышло!

Присутствующие окружили эту трогательную группу, и комната сразу наполнилась возгласами удивления и сочувствия.

Когда все немного успокоились и снова заняли свои места, хозяин, усадив доктора между собою и исправником, попросил его, если возможно, рассказать, как все это случилось.

Александр Петрович не заставил себя упрашивать, а тотчас же весьма охотно принялся за свое повествование, и вот что рассказал он:

– Я хорошо помню то время, о котором только что говорил Тит Михайлович, хотя мне было тогда только восемнадцать лет, а теперь пошел уже давно пятый десяток, и – от прежнего, как я и говорил недавно, у меня ничего не осталось.

Нас было в то время целая шайка из тринадцати человек, которых я теперь смело могу разделить так: двое – красных, трое – розовых, а остальные, в том числе и я, – глупое пушечное мясо. Но это я теперь так говорю, а тогда мне казалось, что ореол величия осеняет наши головы, что мы творим нечто подобное деянию Минина и Пожарского, а пред нашими заправилами я положительно благоговел. Полицию мы ненавидели как наших непримиримых врагов, как лиц, стоящих на пути нашему великому движению к великой цели. Нас, пижонов, старательно воспитывали наши руководители в этой слепой ненависти, науськивая и притравливая, как притравливают щенят борзых собак, и мы готовы были, кажется, не только руками, но и зубами перервать горло первому встречному городовому.

К этому времени и относится рассказ Тита Михайловича, озлобившего нас донельзя своими удачными действиями против наших организаций.

Мы посылали ему наши смертные приговоры, но он, очевидно, мало обращал на них внимания. Вопрос о том, что его необходимо убрать, был решен давно и бесповоротно в положительном смысле, но мы, «пижоны», не знали, на кого из нас падет выбор начальников, чтобы привести его в исполнение.