Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Шуйский в «Борисе Годунове» – носитель именно этой, пока еще непривлекательной мудрости: «Теперь не время помнить, / Советую порой и забывать». В исторической драме Пушкина сюжет условно романтический (сюжет Лжедмитрия и Марины) накладывается на сюжет протореалистический – сюжет о страшном прошлом пытающегося жить настоящим царя. Шуйский обслуживает беспамятство Бориса – подтверждает его невиновность, а затем убеждает Бориса, что царевич действительно мертв. Прошлое, которое воплощает воскресающий Димитрий, возвращается, чтобы стать настоящим, повторяющим прошлое. Опыт детоубийства – на этот раз гибнут наследники Бориса – воспроизводится как основа для любого режима властвования, обрекая властителей на потуги забвения.

О необходимости забвения как условии жизни – «Мцыри» Лермонтова. Отчаянная попытка героя поэмы вернуться в прошлое обречена на неудачу – отправившись на поиск забытых родных мест, он наталкивается лишь на обманчивые образы детства (грузинка, идущая за водой) и суровые реалии природного мира (борьба с барсом). Путь героя коварным образом возвращает его в настоящее, адаптация к которому для него невозможна.

Всю степень усталости романтиков от культа личной памяти показывает повторная встреча с возлюбленной в «Княжне Мери» Лермонтова. Печорин, с одной стороны, все еще чувствительная душа: «Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мной: всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, – ничего!»[1159] С другой стороны, повторное появление Веры – в типичном для позднейшего реалистического сюжета хронотопе южного курорта – заставляет героя усомниться в том, что былое (молодость) можно возвратить: «Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания. О, как я обрадовался этому чувству! Уже не молодость ли с своими благотворными бурями хочет вернуться ко мне опять, или это только ее прощальный взгляд, последний подарок – на память?..»[1160] Молодость к Печорину, конечно, не вернулась. Лермонтов решительно дезавуирует сентиментальный образ прошлого: вместо «благотворных бурь» Печорин затевает циничную игру, одной из целей которой является физическая близость с Верой. Погружение в скучное настоящее обесценивает всякий прошлый опыт, воспоминание о котором для «героя нашего времени» становится «болезненным»; Печорин избавляется даже от своих дневниковых записей о встрече с Верой. Мотив воспоминания как лишнего раздражителя, который вторгается в жизнь осваивающего новую действительность героя, получит развитие в собственно реалистических трактовках этого сюжета.

Иную трансформацию чувствительного человека намечает Достоевский: тот, кто не стал циником, как Печорин, или дикарем, как Мцыри, обречен на то, чтобы быть смешным. В мечтах рассказчика в «Белых ночах» появляется мотив повторной встречи двух прежде несчастных влюбленных – встречи, сулящей искупление страданий:

И, боже мой, неужели не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия ‹…›[1161].

Это не излияния чувствительной души, несущей через жизнь память об уже пережитом, а обреченные на фрустрацию мечты о будущем, лелеемые человеком эпохи реализма. В отличие от рассказчика и героя «Евгения Онегина», которые в белые ночи обретают утраченную чувствительность и беспечность, вспоминая «прежних лет романы» и «прежнюю любовь» (XLVII), у героя «Белых ночей» нет личного прошлого, которое он мог бы беречь, но есть (как он уповает) будущее, которое он планирует на основании воображенного, то есть заимствованного у других опыта. Впервые повстречав Настеньку, он как будто опознает в ней старую знакомую: «Теперь, милая Настенька, когда мы сошлись опять после такой долгой разлуки, – потому что я вас давно уже знал, Настенька, потому что я уже давно кого-то искал»[1162]. Образ возлюбленной, составленный героем в воображении на основании литературных реминисценций, оказывается воплощен в случайно встреченной им на улице девушке. Locus classicus этой сентименталистской синхронизации – влюбленность Татьяны в «Евгении Онегине».