Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Мотив роковой повторной встречи основан на расхожих в XIX веке представлениях, на фоне которых следует рассматривать и теорию переживания у Веселовского. Об интересе ученого к современной научной психологии «бессознательных процессов духа»[1150] свидетельствует его главная теоретическая работа «Определение поэзии» (дошедший до нас текст правился по крайней мере до 1897 года), в которой его занимают, в частности, безотчетные déjà vu. Человеческое переживание обретает большую действительность, если оно является «переживанием» (в значении англ. survival ‘пережиток’) прошлого: «воспоминание горького пережитого становится предметом поэтического переживания»[1151]. Схожим образом литература обращается к глубокой культурной памяти, выступая как выразитель и переносчик таких суггестивных рецидивов. Веселовский заимствует концепцию суггестивности из англоязычной эстетики (Э. А. По, Дж. Рёскин)[1152]. Представление о том, что искусство «подсказывает» некие смутные воспоминания, было достаточно распространено[1153]. Рассказчик «Детства» Толстого говорит о своем восприятии музыки, в частности Патетической сонаты Бетховена: «я очень хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство это было похоже на воспоминания; но воспоминания чего? Казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было»[1154].

У Толстого эффект художественной суггестии подается как фальшивое дежавю; искусство вводит сознание в заблуждение. Как показывает Веселовский в уже упоминавшейся книге о Жуковском, европейский сентиментализм, напротив, наполнял то прошлое, о котором напоминает искусство, конкретным жизненным содержанием.

Если суггестивная плотность присуща литературе как таковой, то задача исторической поэтики – прояснить, как устроен механизм переживания в разные эпохи, какие зоны пережитого опыта находятся в фокусе, а какие затемнены, как меняются те формы синхронизации, которые литература предлагает читателю. Иными словами, историческая поэтика должна быть не столько стратиграфической, сколько стереоскопической: она должна научиться выявлять не только разновременные культурные пласты, но и зоны плотности, в которых вычленение того или иного слоя затруднено или даже невозможно.

Эволюция интересующего нас мотива в русской литературе от Жуковского до Тургенева показывает, как различные образы прошлого, теряя четкость, переходят в подобную зону плотности: повторение раз испытанного из истово желаемого чуда превращается в отвлекающий от реальности раздражитель, история начинает исподволь угрожать будущему, воскрешение – таить в себе риск гибели.

3. «Советую порой и забывать»: на подступах к реалистическому беспамятству

Заинтересовавший Веселовского сентиментализм Жуковского строится на опыте трагическом и обязывающем, а не радостном и беззаботном; тем большее усилие оказывается направлено на сохранение прошлого как смыслового ядра настоящего. Даже в стихах «Воспоминание» 1816 года, в которых Веселовский видел «отказ от очарованья минувших дней, которые порой воскресали»[1155], возможность – пусть и крайняя нежелательность – забвения предполагается восклицанием «увы!» в последней строке:

Прошли, прошли вы, дни очарованья!
Подобных вам уж сердцу не нажить!
Ваш след в одной тоске воспоминанья!
Ах! лучше б вас совсем мне позабыть!

К вам часто мчит привычное желанье –

И слез любви нет сил остановить!
Несчастие –  об вас воспоминанье!
Но более несчастье –  вас забыть!

О, будь же грусть заменой упованья!

Отрада нам –  о счастье слезы лить!
Мне умереть с тоски воспоминанья!
Но можно ль жить, – увы! и позабыть![1156]