Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Увы, позабыть можно, но это знаменует еще большее несчастье, следовательно, лучше умереть, так как тоска воспоминания делает жизнь невыносимой. В 1831 году Жуковский гекзаметром переводит новеллу Гебеля «Неожиданное свидание» (1811) – один из ключевых текстов о повторной встрече, которая оказывается важнее первой в силу того, что их разделяет долгий промежуток. По прошествии пятидесяти лет невеста погибшего в шахте жениха опознает его тело, которое сохранилось неизменным благодаря действию железного купороса. У Гебеля свидетелей сцены трогает парадокс несинхроничности: жених мертв, но юн, а оставшаяся жить невеста – дряхлая старуха. Похороны становятся свадьбой, и одевшаяся в воскресное платье невеста обещает скоро воссоединиться с супругом: «Ich habe nur noch wenig zu thun und komme bald, und bald wird’s wieder Tag» («У меня осталось немного дел, я скоро приду, и скоро снова настанет день»)[1157]; уходя с могилы, она еще раз оборачивается. Прошлое ждет воскрешения, и читатель уповает на то, что настанет тот «день», который положит конец разлуке любящих.

В своем переводе Жуковский смещает акценты, подчеркивая несвоевременность извлеченного на свет прошлого: «Мертвый товарищ умершего племени, чуждый живому, / Он сиротою лежал на земле, посреди равнодушных / Зрителей, всем незнакомый ‹…›»[1158]. Погребение лишается праздничности, и невеста не сулит жениху скорой встречи в загробном мире, не надевает воскресного платья, не оборачивается напоследок. У прошлого, хотя именно в нем заключен смысл жизни, нет настоящего и, следовательно, нет будущего.

Не отказываясь от высокой оценки прошлого, русские романтики уже не посвящают себя ему всецело. У Пушкина и Тютчева в сценах воспоминания о полузабытом и первоначальном преобладает элемент неожиданности, пробуждения от сна, потусторонности («Художник-варвар кистью сонной…», «Я помню чудное мгновенье…», «Не пой, красавица, при мне…», «Я думал, сердце позабыло…» Пушкина; «Когда в кругу убийственных забот…», «Вновь твои я вижу очи…», «Здесь некогда, могучий и прекрасный…», «Она сидела на полу…», «Я встретил вас – и все былое…» Тютчева). Романтики живут в настоящем времени, относительная бедность которого измеряется новым аффективным параметром скуки; неудивительно, что их занимают моменты несинхронности, пусть даже мимолетные. Первая глава «Евгения Онегина» насыщена рефлексией о том, что единственный предмет, способный развеять хандру, – это «призрак невозвратимых дней», который хоть и заменяет все «очарования» либо «змией воспоминаний», либо угрызениями совести, но составляет тем не менее главную «прелесть разговора» (гл. 1, XLVI).

Как своеобразные антисентименталистские контрмотивы возникают близкая элегической топике тема невозможности повторения прошлого опыта, особенно у Боратынского («К Алине», «Он близок, близок день свиданья…», «Судьбой наложенные цепи…», «Нет, не бывать тому, что было прежде…», «Не искушай меня без нужды…», «Ты был ли, гордый Рим, земли самовластитель…»; ср. «Когда, что звали мы своим…», «Есть и в моем страдальческом застое…» Тютчева); у Пушкина – его ненужности и немощности («Под небом голубым страны своей родной…») и даже постыдности («Когда для смертного умолкнет шумный день…», «Когда в объятия мои…»). Основным образом былого в лирике остается испытанная в прошлом любовь к женщине.

Однако воображаемое повторение прошлого, даже если оно претендует на полное воскрешение, в романтической лирике остается отголоском первоначального опыта и не становится завязкой для сюжетного развития. Иначе в «Евгении Онегине» – романе, в котором прошлое героя вторгается в его скучное настоящее. Суть метаисторической коллизии схвачена двустишием из первой главы «И устарела старина, / И старым бредит новизна»: пусть погруженная в мир Ричардсона Татьяна неадекватна новому времени, но прошлое сохраняет притягательную силу и для тех, кто живет настоящим. У Пушкина временной разрыв между двумя встречами с Татьяной заполняется своего рода становлением героя, которое позволяет ему осознать совершенный в молодости поступок как ошибку. В целом, однако, сюжет подчинен не логике Bildung, а трагической канве: промах или заблужение героя (ἁμαρτία) влечет за собой его гибель или падение. В «Евгении Онегине» исправление ошибки невозможно, так как оно было бы равноценно преступлению против действующего социального порядка. Таким образом, роман Пушкина повествует о человеке эпохи романтизма, который слишком поздно обнаруживает в своем характере сентименталистский субстрат, – слишком поздно потому, что сентиментальная героиня уже обжилась в реальном мире, а в нем герою-романтику нет места. Единственный мыслимый выход из положения – не вспоминать.