Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Как мы знаем из его эпистолярия, Томас Манн тоже восхищался Тургеневым, в частности «Вешними водами»[1191]. Сюжет написанной в 1912 году новеллы «Смерть в Венеции» построен по тургеневской схеме: вторжение архаики разрушает весь уклад жизни героя. Успешный писатель Ашенбах, культивирующий порядок и дисциплину, оказывается в чужом и выводящем его из равновесия южном городе – Венеции. Первоначально желание путешествовать (Reiselust) возникает у героя после того, как во время прогулки он останавливается у кладбищенской часовни и зачитывается украшающими вход в нее надписями о загробной жизни[1192]. После того как «он дал своему духовному взору затеряться в их просвечивающей мистике» (sein geistiges Auge in ihrer durchscheinenden Mystik sich verlieren zu lassen), он встречается взглядом с незнакомцем демонического вида, стоящим «над двумя апокалиптическими животными» на входной лестнице. Ответ на вопрос, почему эта встреча дает первый импульс тому движению, которое приведет героя к гибели, следует искать, как и в случае с гелиотропами у Тургенева, в бессознательной памяти героя:

Mochte nun aber das Wandererhafte in der Erscheinung des Fremden auf seine Einbildungskraft gewirkt haben oder sonst irgendein physischer oder seelischer Einfluß im Spiele sein: eine seltsame Ausweitung seines Innern ward ihm ganz überraschend bewußt, eine Art schweifender Unruhe, ein jugendlich durstiges Verlangen in die Ferne, ein Gefühl, so lebhaft, so neu oder doch so längst entwöhnt und verlernt, daß er, die Hände auf dem Rücken und den Blick am Boden, gefesselt stehen blieb, um die Empfindung auf Wesen und Ziel zu prüfen[1193].

Подействовало ли на его воображение то, что во внешности незнакомца было что-то от странника, или же роль сыграло какое-то иное физическое или душевное влияние, но внутри себя он, к своему удивлению, внезапно ощутил расширение, какого-то рода блуждающее беспокойство, юношескую жажду дальних краев, чувство, столь живое, столь новое, а вернее, столь давно ставшее непривычным и забытое, что он, сложив руки за спиной, а глаза уставив в землю, замер, чтобы разобраться, в чем состоит его существо и цель[1194].

Страсть к отпрыску польского аристократического семейства, остановившегося в той же, что и Ашенбах, венецианской гостинице, приводит к психическому коллапсу, воображаемому торжеству дионисийского начала и, наконец, к болезни и смерти героя. В отличие от Литвинова и Санина, которые предают свои принципы и своих невест, Ашенбах одинок; он изменяет лишь самому себе.

Мотив смерти от болезни в Венеции, больном и умирающем городе, повторяет концовку «Накануне», где также есть мотив ритмического движения гондолы, доставляющей героев на Лидо, – подобно тому как гондольер повезет туда же Ашенбаха, невзирая на приказ, но в согласии с затаенным желанием своего пассажира, который подчиняется ритму «тихого покачивания» («in leisem Schwanken»[1195]): «По широкой лагуне, отделяющей Венецию от узкой полосы наносного морского песку, называемой Лидо, скользила острогрудая гондола, мерно покачиваясь при каждом толчке падавшего на длинное весло гондольера»[1196].