Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Конечно, делать обобщающие выводы на материале двух романов рискованно. Избранные авторы и тексты могут заострять интересующие нас свойства своих культур. Представляется, однако, что едва ли не большинство русских романов XIX века может быть рассмотрено в этой перспективе. «Преступление и наказание» только единожды упомянуто в предисловии к исследованию Миллера о романе и полицейских институтах – думается, потому что, несмотря на заглавие, роман Достоевского не вписывается в очерченные там закономерности. Как и во многих других русских романах, вопросы преступления, вины и воздаяния разворачиваются здесь вне буржуазных правовых механизмов, частью отсутствовавших в России. Хочется надеяться, что наш анализ «Холодного дома» и «Братьев Карамазовых» станет первым шагом к более масштабному исследованию специфической (анти)дисциплинарности русского реалистического романа.

Очертания русского романа и его социального воображаемого можно возвести к особенностям истории России, которая, как известно, не восприняла просветительского эмпиризма, не проходила к середине XIX века через индустриальную революцию и не имела развитого городского среднего класса. Иными словами, здесь отсутствовали три фактора, определившие, согласно выводам Иана Уотта, облик английского романа с его характерным интересом к семейной домашности, накоплению личного богатства, наследованию имущества и развенчанию таинственного[460]. Еще одним фактором, сказавшимся, по мнению Уотта, в английском романе, была английская конфессиональная культура. Обращаясь в этой перспективе к русскому роману, нужно иметь в виду разницу между протестантизмом и русским православием, в первую очередь между протестантским представлением об извечной греховности плоти и более снисходительным отношением к материальному существованию в православии, а также между индивидуалистической этикой Реформации и общинным мышлением восточной церкви[461]. Русское православие не испытало воздействия Августина, чье учение о ретроспективном и линейном вопрошании себя и дисциплинирующем самонаблюдении стало важнейшим истоком западных модусов описания личности[462]. Этой лакуной может объясняться описанное Д. Кленденином различие в западном и восточном толкованиях закона и благодати: в то время как западная церковь подчеркивает «юридические категории» божественного закона, греха и кары, восточная предпочитает говорить о мистическом союзе[463].

Неприятие буржуазного права соседствует в русском романе с недоверием к буржуазной семейственности. В то время как в «Холодном доме» операция вытеснения говорит об устойчивом присутствии эдипальной ситуации в социальном и психическом мире героев романа, совершенное в «Братьях Карамазовых» отцеубийство может, парадоксальным образом, указывать на до-эдипальную ностальгию и вместе с тем на пост-эдипальные притязания романа. Хотя сам Фрейд объявил «Братьев Карамазовых» одним из трех главных эдипальных текстов в мировой литературе (наряду с трагедией Софокла и «Гамлетом» Шекспира)[464], русский роман позволительно связать с различными теоретическими альтернативами эдипальности (которые, впрочем, скорее предстают ее диалектическим развитием, чем полным отрицанием). Так, «Братьев Карамазовых» можно соотнести с тем, что Джек Хэлберстэм и другие обозначили понятием квир-времени, включающим среди прочего отказ от индустриального времени и линейного прогресса, от темпоральности наследования и смены поколений и от эдипальной семьи[465].

Наконец, нужно сказать о роли психоанализа в нашей работе. С одной стороны, он задает наш терминологический аппарат и тематические горизонты, связанные с понятиями эдипальности, кастрации и лакановскими интерпретациями таких категорий, как Имя отца и Символический порядок (которые, думается, могут быть очень продуктивны при исследовании русского реализма и его пониманий семьи и права). С другой стороны, нужно подчеркнуть структурное сходство психоаналитического метода с романной формой как таковой. Рассматривая различия между толкованиями психоаналитического акта во фрейдизме и лакановском психоанализе, Дени Нобус пишет: