Русский романтизм

ждает их в своей лирике, сравнивая поэта с Ньютоном и вы-

ставляя смелый тезис: „две области сияния и тьмы иссле-

д о в а т ь равно стремимся мы". M ы, т.-е. художники: в обла-

сти нравственных понятий возможны и необходимы открытия;

путь поэта путь исследователя - экспериментатора. >>При-

общите к опытам вашим опыты всех прочтенных вами пи-

сателей44, говорит Баратынский, защищая от упрека в без-

нравственности свою „Наложницу" (Цыганку). Можно вспо-

минать по поводу замечательного предисловия к этой поэме

аналогичные места у писателей конца XVIII — начала XIX в., но

как не вспомнить и сами собой напрашивающиеся аналогии

из статей Зола об экспериментальном романе, как не увидеть

в этом призыве к поэзии исследующей лозунгов будущего

натурализма!

Таковы и поэмы Баратынского, ранние провозвестницы

„натуральной школы", не замеченные Белинским, не заметив-

шим и „Повестей Белкина". Белинского не могли удовле-

творить эти поэмы ни в ту пору, когда он веровал, что „все

действительное — разумно", ни тогда, когда он стал проте-

стовать против действительности. У Баратынского он не на-

шел бы ни идеализации, ни протеста: ничего, кроме „прозаи-

ческих бредней" — объективного искусства, критику чуждого.

Но была и другая причина, мешавшая Белинскому понять

это: колебания самого Баратынского, колебания, роднящие

его с французскими поэтами эпохи реставрации и так и оста-

вившие его на грани двух литературных стилей. „Я из пле-

мени духов, но не житель Эмпирея" — одно из многочисленных

заявлений о мучительном раздвоении между мыслью и мечтой,

между поэзией и наукой, пользой, прозой. От этого недости-

жимым идеалом сделался Гете, гармонический поэт, изве-

давший и испытавший мир вещей и явлений и сохранивший

ясность и величавое спокойствие, недоступное русскому поэту,

почтившему его память. Баратынский скорбно остановился

в преддверии *); в творчестве Лермонтова совершилось пре-

одоление романтизма и наметился переход к „снижению стиля",

к лирике Некрасова, к созданию новой прозы 2); сложнее всего

был творческий путь третьего — Гоголя, до сих пор еще не

разгаданный и служащий предметом оживленного научного

обсуждения 3).

Некогда безаппеляционно признанный основателем реа-

лизма в русской литературе, прямым учителем Достоевского,

Тургенева, Гончарова и других представителей „натуральной

школы" в русской литературе, Гоголь постепенно обращался

в начале XX в. в сознании критиков и историков литературы

в типического романтика, в самого „фантастического из всех

русских писателей". „О, как отвратительна существенность!

Что она пробив мечты?" — восклицает герой „Невского про-

спекта", уходящий от действительности в мир грез, подобно

тому, как другой — Поприщин — уходит от нее в безумную

мечту о Фердинанде, короле испанском и как третий —

„доброе животное", Акакий Акакиевич — в улиточную мечту

о новой шинели, озаряющую небывалым светом мир букв и рос-

черков пера, в котором он дотоле жил. Идеал и действи-

тельность враждуют: искусство может их примирить, идеали-

зируя бытие: художник, творя без „святости", объективно ко-

пируя действительность, становится слугой дьявола и несет

в мир только зло. Такова идея „Портрета": романтиком вы-

глядит Гоголь и по своим идеям, по своим темам, по своему

стилю, и iio испытанным им со стороны немецких романтиков

и французской „неистовой" школы влияниям. Но творчество

его двулико; у него не романтический метод работы, и процесс

создания „Ревизора" и „Мертвых Душ" с особенной нагляд-

ностью вскрывает под личиной романтика — натуралиста по

всем своим склонностям; под личиной мистика во что бы то

ни стало — глубокого рационалиста.

1) По характеру данной статьи, я не могу, к сожалению, снабжать свои

утверждения достаточной аргументацией; к отдельным ее положениям я на-

деюсь. впрочем, еще вернуться в других работах.

*) См. кн. of М. Э й х е н б а у м а , упомянутую не раз выше; автор ее,

впрочем, нигде не говорит о романтизме, не прибегая даже к самому этому

термину.

3) Здесь особенно нужно отметить работы В. В и н о г р а д о в а , из ко-

торых напечатано пока лишь немногое (см. „Гоголь и натуральная школа",

Лгр. 1925 г.). В. В и н о г р а д о в у принадлежит обоснование положения

о влиянии „ неистовой" школы на Гоголя,

Вспомним, действительно, как истолкован был автором —

уже после написания — „Ревизор", и сколько усилий приложил

Гоголь, чтобы превратить сатиру на уездное чиновничество

в средневековую моралитэ, где действие происходит в душев-