Русский щит

Неторопливо подошел воевода Филип Нянка — седобородый, кряжистый, в медвежьей шубе, накинутой поверх боевого доспеха. Молча обнял Евсея, трижды облобызал. А спрашивать — ничего не спросил, воеводе все было ясно без слов. Рассказ о поражении лучше выслушивать наедине. Евсей Петрович понимающе склонил голову…

По тесовым ступенькам сбежал, придерживая рукой развевающийся плащ, княжич Владимир.

— Ну что? Ну, как там, под Коломной? Как брат Всеволод? Как войско? — зачастил он торопливыми вопросами.

Евсей Петрович виновато посмотрел на нахмурившегося Филипа Нянку, но отмалчиваться не решился: княжич спрашивает!

— Сеча была злая у Коломны… Побил нас царь Батыга великим многолюдством своим… Пали князья Роман Ингоревич и Всеволод Пронский. И большой воевода Еремей Глебович неживой уже… Видели, как бился он мечом, будто простой воин…

— А брат мой? Что с братом Всеволодом? — перебил княжич.

— О князе Всеволоде Юрьевиче доподлинно не знаю. Сказывали, будто бы отъехал он с ближними своими людьми за Москву-реку, к Мещерской стороне. А мы вверх по реке, в другую сторону. Но думаю, спасет его бог да леса мещерские…

Когда раненого боярина унесли в избу, Филип Нянка распорядился:

— Отогрейтесь в избах — и на стены! Все на стены! Тяжко было под Коломной, но тот бой позади. Ступайте, ступайте! Сотники укажут, кому куда!

На воротную башню — опасное место — воевода послал десяток дружинников. Старший из них — молодой, круглолицый, улыбчивый — озорно подмигнул деду Даниле:

— Принимай, дед, подмогу! Авось не стесним. А ежели и стесним, не нам жалься — воеводе, он послал…

— Да что ты, родной! — засуетился дед Данила. — Какая теснота? С народом мне веселей. Время нынче опасное, с моей-то стариковской немочью куда уж башню оборонять! Копья тут поставьте. А зазябнет кто, пусть в мою избу идет. Близко изба, крикну, ежели что…

С людьми деду Даниле действительно стало повеселей. Воины вспоминали былые походы и битвы, дальние и ближние города. Народ подобрался молодой, но бывалый: другой всю жизнь проживет, а малой доли того не увидит, чего ратные люди за год насмотрятся.

Приходил на башню воевода Филип Нянка, осматривал оружие, спрашивал, не обижают ли харчами. Дружинники отвечали бодро. Воевода гляделся спокойным, уверенным в себе; эта уверенность передавалась и ратникам. Шептались: оттого так спокоен воевода, что подмога идет, большая подмога, может, сам великий князь с полками поспешает недаром сына своего наперед в Москву прислал. Неспроста это: чтобы в малом граде Москве — и великокняжеский сын!..

О подлинных мыслях воеводы Филипа знала только его жена Агафья, верная спутница жизни. Когда вернулась из-под Коломны ополовиненная московская рать, воевода сказал жене:

— Вот и смерть наша пожаловала. Не выстоять Москве супротив такой великой силы, не выстоять.

— Да что ты, батюшка? — пробовала возразить Агафья. — Неужто так грозно? Может, обойдется? Может, стороной пройдут?

— Нет, мать, — тихо сказал воевода. — Другой дороги у царя Батыги нет. По рекам идут татары. Поднялась Москва на привольном речном пути, от реки богатела и множилась и нынче от реки гибель примет…

— А сыновья? — забеспокоилась Агафья. — Может, убережем их, батюшка? Может, гонцами куда пошлешь или еще как?

Тяжело было на душе у старого воеводы. Два сына служили под его началом в московской дружине. Молодые, русоволосые, смелые. Жить бы им да жить. Сам бы жизнь отдал, чтоб их уберечь. Но нельзя. Он — воевода и сотни сыновей поведет на сечу, и верить они ему должны как родному отцу, что не слукавит, не словчит. И Филип Нянка сказал, гневно сдвинув брови:

— Замолчи, мать! Негоже говоришь! Стыдно будет людям в глаза глядеть, если своих сыновей от битвы ухороню! Не слышал я твоих слов, мать, не слышал!

Но только с женой говорил старый воевода вот так, душа наизнанку, а от других свои тревоги скрывал, и особенно — от княжича Владимира. Успокаивал:

— Стены у нас крепкие, вои храбрые, даст бог — отобьемся!

Не было в Москве нетвердых духом. Все москвичи взялись за оружие. И когда над дальними возвышенностями поднялись дымы сигнальных костров — только женщины да малые дети остались в избах. Ощетинились стены Москвы стрелами и копьями.

Татары густо высыпали на равнину между Москвой-рекой и Неглинной. Всадники в лохматых шубах и войлочных колпаках обтекали город со всех сторон, пускали стрелы, сновали под речным обрывом, где стояли на высоких подпорках ладьи и струги, швыряли в них горящие факелы. Окутанные клубами дыма, ладьи, казалось, плыли над сугробами…

Дед Данила выглянул в бойницу и ужаснулся: татары быстро волокли к воротам огромное бревно тарана, положив его на несколько саней.

Дед Данила с трудом натянул тетиву лука. Стрела, не долетев до татар, бессильно скользнула в снег. «Стар я стал, нет крепости в руках», — горестно прошептал воротник, опускаясь на шершавые доски помоста.

Дружинники у бойниц, раз за разом натягивая луки, кричали:

— Стрелы давай! Стрелы!