Русский смысл

Вот если человеку давали десять лет за антисоветский анекдот, это ещё можно считать ужасной справедливостью, потому что такой анекдот действительно подпадал под определение антисоветской агитации и пропаганды. Тут мы видим лишь бесчеловечное несоответствие вины и наказания. Если человеку давали пять лет за несколько колосков, подобранных на колхозном поле, это ещё можно считать жестокой справедливостью, потому что юридически кража нескольких колосков – всё-таки кража. Но когда мы находим в советском УК такие пункты как «подозрение в шпионаже» или «член семьи врага народа», мы понимаем, что советской власти было вообще наплевать на какую бы то ни было справедливость. Правовая система самого деспотического государства строится на понятиях вины и наказания. Советская власть по ряду пунктов исключила из права само понятие вины, сам закон предполагал наказание невиновных. Если человека осуждали по «подозрению в шпионаже», тем демонстративно свидетельствовали, что вину этого человека ни кто не собирается доказывать, достаточно одного подозрения, чтобы дать ему пять лет, а за доказанный (или якобы доказанный) шпионаж, конечно, расстреляли бы. «Было бы за что, вообще бы убил». Так же, если человек осужден по пункту «член семьи врага народа», тем демонстративно свидетельствовали, что он ни в чем не виноват, его отправляют в лагерь именно потому, что он не виноват, был бы виноват, так расстреляли бы. Это ни как не вписывается в самые извращенные представления о справедливости. И это лицо советской власти.

И вообще, когда идеолог говорит о справедливости, дальше можно не слушать. Это понятие настолько извращено и девальвировано, что за его употреблением, как правило, зияет страшная пустота.

Давайте задумаемся, а что такое для среднего человека справедливость? Это всегда и только то, что ему хочется. Справедливость это не то, что должно быть, это то, что радует человека. Любой из нас много раз слышал: «Мне недоплатили! Это несправедливо!» А кто-нибудь хоть раз в жизни слышал: «Мне переплатили! Это несправедливо!» Объективно говоря, переплата – это такая же несправедливость, как и недоплата, но ни кто по этому поводу не вопит. Все требуют справедливости, но ни кому она на самом деле не нужна, все хотят только побольше урвать. К тому же нет ни каких объективных критериев, исходя из которых можно было бы определить, что справедливо, а что нет. Даже если человек, позабыв о собственной выгоде, будет искать объективной справедливости, он всё равно останется неизбежно субъективен.

Вот, скажем, при советской власти директор предприятия получал лишь раза в три больше, чем уборщица. И это было несправедливо по отношению к директору. Сейчас директор может получать раз в сто больше, чем уборщица. И это несправедливо по отношению к уборщице. Мне кажется, было бы справедливо, если бы первая и последняя зарплата на предприятии отличались раз в десять. Но это моё субъективное представление. Боюсь, это не показалось бы справедливым ни уборщице, ни директору.

Деникин в своих воспоминаниях писал, как однажды путешествовал на паровозе, и вот кочегар всю дорогу ворчал, что машинист получает в три раза больше его, а сам только ручкой вертит. С точки зрения кочегара это вопиющая несправедливость, потому что его труд куда более тяжелый. А если бы уравнять им зарплату? О несправедливости завопил бы машинист, потому что его труд куда более квалифицированный и ответственный.

Так вот «Великий Октябрь» был революцией кочегаров. Кухарок, свинарок и пастухов. Когда кровавое безумие большевизма поулеглось, советская власть создала царство уравниловки. Для огромных масс неквалифицированных работяг уравниловка – это и есть справедливость, потому что им уравниловка выгодна. Для квалифицированных специалистов уравниловка – вопиющая несправедливость. Советская власть была очень выгодна огромным массам бездарей и бездельников, которые ни чего толком делать не умели, да и научиться не пытались, но ни когда не рисковали остаться без работы и получали примерно столько же, сколько и все вокруг. Не в этом ли и есть один из секретов очарования советской власти для «широких народных масс»? Но с чего бы доктору экономических наук поддаваться этому очарованию?