Русский со словарем

Субчик-голубчик

На одном высоком совещании в Новочеркасске произошел курьезный диалог. Докладчик из города Снежинска обратился к тогдашнему президенту Путину:

Большое спасибо, Владимир Владимирович. Женщины поддержали ваш апрельский тезис о повышении рождаемости. И не только женщины. Мы у себя ночью запретили торговать спиртным, и мужчины поняли, что есть другой объект, которым можно заниматься вплотную.

“Вплотную – в прямом смысле слова”, – в свойственной ему манере пошутил Путин. А потом поправил товарища: “Но то, что вы сказали, это не объект, не предмет. То, что вы назвали предметом, это равноценный субъект демографической программы”. В общем, “просто мы на крыльях носим то, что носят на руках”.

Максима насчет субъекта демографической программы, что бы она ни значила, скроена по очевидному образцу: “Народ – не объект истории, а ее субъект”. А вообще у слова субъект в русском языке судьба непростая.

Как смешно актер Эраст Гарин в старом фильме “Свадьба” произносит эту чеховскую фразу: “Я не субъект какой-нибудь, у меня тоже в душе свой жанр есть!” Нам смешно еще и потому, что герой несколько неуместно употребляет слово субъект (в смысле “субчик”, “подозрительная личность”). Ну, как если бы, доказывая, что он выгодный жених, сказал: “Я не хмырь какой-нибудь!”

А ведь у Чехова в этой фразе говорится не про субчика или хмыря. У слова субъект в XIX веке было такое странное на современный слух значение – “пациент” или “объект”. В медицинских контекстах постоянно встречаются примеры типа:

“Александр Матвеич, интересный субъект! – говорят они, запыхавшись, – сейчас привезли, чрезвычайно редкое осложнение” (Н. Г. Чернышевский. Что делать?).

А употребления слова субъект в соответствии с современным объект вообще едва ли не самые типичные для второй половины XIX века. У Достоевского читаем:

“Зачем же я тогда вам так понадобился? Ведь вы же около меня ухаживали?” – “Да просто как любопытный субъект для наблюдения” (Преступление и наказание).

Распространением этого типа словоупотребления русский язык, видимо, обязан моде на естественнонаучную атрибутику, столь хорошо известную нам по “Отцам и детям”. И у Чехова фраза “Я не субъект какой-нибудь” – не про пустое тщеславие, а про самозащиту маленького человека. Классический мотив русской классической литературы: да, я маленький человек, но не предмет, не объект, не вещь, не страдательное лицо – у меня есть душа.

Сейчас употребление слова субъект в значении “объект” – то есть почти противоположном современному – вызывает недоумение. Между тем возникновение такого значения вполне объяснимо. Мы просто слишком привыкли к противопоставлению субъект vs объект, а есть столь же естественное противопоставление субъект vs предикат. В логико-грамматической традиции субъект понимается как то, о чем речь, как то, чему приписываются определенные свойства. Роль его в суждении, таким образом, в определенном смысле пассивная. В русских переводах грамматической терминологии это представление проявляется очень выпукло: подлежащее – то, что подлежит (в отличие от сказуемого, то есть говоримого). Слово подлежать, даже в большей степени, чем исходное латинское подбросить, указывает на страдательную роль и провоцирует соответствующую метафору субъекта как подлежащего не только обсуждению, но и исследованию – а затем и просто воздействию.

Практически с самого начала бытования слова субъект на русской почве у него прослеживаются эти конкурирующие значения: субъект как объект и субъект как противоположность объекта. Так, у А. Д. Михельсона (“30000 иностранных слов, вошедших в русский язык, с объяснением их корней” (М., 1866) читаем: “Субъект – лат. subjectum, от subjecere, подвергать. Предмет, подлежащий действию другого”. А почти одновременно с этим в “Настольном словаре для справок по всем отраслям знаний” Ф. Толя (СПб., 1863–1864) субъект определяется как “лицо действующее, говорящее” и отмечается, что он “противополагается объекту”.