Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

— Я ничего не помню… — пробормотал Выкрутасов. — То есть очень смутно все помню… Не может быть! Вы меня разыгрываете! Мы не прыгали!

— Нет, вы поглядите на этого поросенка! — весело возмущался генерал. — Смоктуновский ты после этого! Типичный Гамлет!

Они выпили по сто граммов водки, закусили свежайшей, ароматнейшей вареной осетриной. Выкрутасова перестало колотить, к губам вернулась жизнь. Смутное воспоминание о прыжке несколько укрепилось. Вот, значит, почему так болели пятки!

— А представление меня на майора на какую фамилию пошло? Тоже Гондурасов? — спросил он.

— А разве ты не Гондурасов? — заморгал глазами генерал.

— Вообще-то, я Выкрутасов. Но могу быть и Гондурасовым.

И Дмитрий Емельянович счастливо, от всей души расхохотался. Они выпили по второй и по третьей, отмечая свои свежие парашютистские достижения, которые столь прискорбно очутились у Дмитрия Емельяновича в пробеле. Но, может, оно и лучше, что он пережил сей подвиг именно так, глядишь, втрезвую бы и струсил. Удивительно только, что, по всеобщим уверениям, прыгнул он так, как прыгают имеющие большую напрыговку — по двадцать-тридцать прыжков на счету.

— Клянусь вам, я действительно впервые в жизни парашютировался! — стучал он себя в грудь, снова находясь в парилке, но уже на правах героя — на верхнем полке. Теперь ему ничего не было страшно. — И вот вам крест… вот вам честное партийное слово, я ничего не помню. То есть помню, но очень смутно.

— Скажи честное сталинское! — требовал Иванов.

— Честное сталинское!

— Нет, скажи честное ленинское, — настаивал Ласточкин.

— Да хоть честное чубайсовское могу! — хохотал Выкрутасов. — А я сам из самолета падал или меня выкидывали?

— Да сам, сам! — уверял генерал. — С виду совсем не пьяный был. Только очень бледный. Ладно, помню — не помню, ложись, я тебе сейчас вениками жариат буду устраивать!

Пришлось пройти и через «жариат». Дубовый и березовый мучители долго терзали подверженное урагану тело Выкрутасова. «Терпи, Дмитрий, терпи!» — сжимая зубы, кряхтел носитель тайны Льва Яшина. После пьяного, бессознательного прыжка с парашютом вениковая атака могла расцениваться как пустяк.

— Дубровского! Березовского! Дубровского! Березовского! — чередуя удары, восклицал генерал.

Откуда-то выскочило в памяти, как дергал за кольцо, как почувствовал толчок раскрывшегося парашюта…

Потом ели шашлык и снова пили водку. Дмитрию Емельяновичу было очень хорошо. Он чувствовал себя счастливейшим человеком в мире, совершившим свой первый в жизни прыжок с парашютом. Теперь ему было море по колено, и когда генерал воззвал к немедленному марш-броску на Грозный, у Дмитрия Емельяновича не возникло ни малейших сомнений в правильности столь ответственного военно-политического решения.

— Да мне достаточно сто ребят, сто мальчишечек моих! — ликовал генерал. — Я город знаю, как свои пять пальцев. Я с борзиками знаком, как Господь Бог с бесами. Мне одного Гондурасова хватит, чтобы в два дня Грозный был наш! Правильно, Димоноид?

— Правильно, Виктор! — орал Выкрутасов. — У них борзометр зашкаливает! Мы им покажем ичкерские амбиции! Шамиля Басаева захотели? А Рината Дасаева не желаете? А Валерия Газзаева не хотите? Так получите же!

Глава тринадцатая

В АДУ

Лучшие свои матчи я провел на нарах… В своих мечтах. Эдуард Стрельцов

Он падал и падал в черную, безвозвратную бездну, и это падение не было легким и радостным, как прыжок с парашютом, а наоборот — жутким и тягостным, как провал в пропасть…

Очнувшись, схватился за сердце. Оно бешено колотилось. Во рту стояла мучительная сухость, голова раскалывалась. Тело болело от спанья на жестком. Он встал и увидел себя в полумраке какого-то подвала или бункера — кругом цементные стены, цементные пол и потолок, два деревянных топчана, на одном из которых спал он сам, а на другом лежал и похрапывал генерал Виктор многофамильный. Оба — и генерал и Выкрутасов — были одеты в камуфляжку. Свет в помещение проникал сквозь круглое отверстие в стене, такое махонькое, что в него можно было просунуть разве что теннисный мячик. Первым делом Выкрутасов подошел к железной двери и попытался ее открыть. Дверь оказалась запертой. Он постучал, но не получил никакого ответа.

— Что за борзость! — выругался он, вспомнив вчерашние призывы к штурму Грозного. Хотя, вчерашние или еще сегодняшние, он толком не знал. Кроме деревянных топчанов из мебели в помещении находилось синее пластмассовое ведро, накрытое крышкой. Оно заинтересовало Дмитрия Емельяновича. Сняв крышку, он увидел в ведре желтую жидкость с характерным запахом, которая призвала его пополнить ее количество. Откликнувшись на сей призыв, Дмитрий Емельянович почувствовал некоторое облегчение, плотно закрыл крышку и подошел к круглому отверстию в стене. Заглянув в него, он увидел там, на улице, другую стену и весьма многозначительную надпись на ней:

ДЖОХАР