Русский вечер

Позднее, после двух лет работы в больнице, Уля поделилась этими мыслями с молодым ординатором Колей, Николаем Алексеевичем. Коля был чутким человеком и все понимал с полуслова. А Улю не понял, посмотрел на нее странно и сказал: «Медики нужны в мире только для того, чтобы лечить. Когда человек умирает, а рядом стоит здоровый человек, обладающий арсеналом различных средств для борьбы со смертью, он должен забыть обо всем, кроме своей прямой обязанности — спасти. Если ты думаешь иначе, значит, ты не медик».

И Уля замкнулась в себе, глубоко спрятала свою главную заботу. Она решила, что те, кому жить, ее не поймут. Ее могут понять только смертники. И она решила служить им.

Алик рывком открыл дверь.

— Что ты сказала отцу?

— Тише ты, — Уля вскочила со стула, выставляя вперед ладони, словно защищая уснувшую наконец старуху.

— Хорошо. Буду тихо. Что ты наплела отцу? Жалости у тебя нет, — прошипел он.

— У меня есть жалость. — Она испуганно попятилась, но Алик схватил ее за руку и поволок в коридор к лестнице, идущей на второй этаж: здесь поговорим.

Сверху раздался плач и какая-то возня, словно там двигали мебель. «Я не могу больше, не могу», — всхлипывала Лидия Сергеевна. Уля вопросительно посмотрела на Алика. Он стоял, прислонившись к стене, и, задрав голову, с напряжением вслушивался в голоса наверху.

— Твоих рук дело, — сказал он глухо. — Я слышал, что ты сказала отцу. Я за дверью стоял. После разговора с тобой он ушел в мастерскую и напился. Ему пить нельзя, у него печень больная. Он и так еле на ногах держится.

— Она старый, больной человек, — причитала, давясь слезами, Лидия Сергеевна. — Это ты понимаешь? Матери, как ни прискорбно, умирают раньше своих детей. Два года ты думаешь только о ее болезни. С тобой ни о чем нельзя поговорить. Ты отгородился от всего мира. Я устала, устала от этой беды.

Уля покачала головой, как бы говоря — я не виновата.

— Отец наверху плачет. — Алик затряс сжатыми кулаками перед лицом Ули. — Какое ты имела право так с ним разговаривать? Кто тебе позволил? Человек жив верой! Понимаешь? Верой!

— Во что же верить, если все тело в метастазах?

— Тебя с твоим призванием люди бояться будут, как чумы. Раз Уленька рядом, значит, смерть на подходе.

— Те, кому умереть, меня бояться не будут. А живые сами о себе позаботятся. У них на это сил хватит.

— Почему ты ничего не понимаешь? Тебе ничего нельзя объяснить! Святая Улита… Может быть, в каждой некрасивой девице скрывается какая-нибудь патология? Тихий омут…

— Не кричи. Бабушку разбудишь.

— Убогая… — бросил Алик и стал подниматься вверх по лестнице.

Уля подошла к зеркалу, заправила челку под шапочку, одернула белый халат. «Некрасивая… Что бормочет? Обыкновенная…»

Хозяин пришел в угловую комнату ранним утром, в тот час, когда простыни кажутся серыми, лица измученными, а запах лекарств, разбавленный влажным воздухом из форточки, особенно терпким. Уля вышла в кухню поставить чайник. Вернулась, толкнула дверь и услышала шепот. Она не решилась войти, замерла у полуоткрытой двери.

— Мама, мама… Ты только не бойся. Это нас всех ждет. Обо мне не беспокойся. Я ничего, ничего…

Уля хотела уйти, но хозяин вышел из комнаты.

— А, это ты? Мама спит. — И палец к губам приложил, словно боясь, что ему будут возражать. В его измученных глазах Уле почудился скрытый упрек.

— Я хочу сказать, — она вдруг всхлипнула, — понимаете… я не хотела…

— Я все понимаю. — Он помолчал, потом кивнул, соглашаясь в чем-то с самим собой. — Спасибо тебе, — и побрел наверх, тяжело поскрипывая ступенями.

1980

Фокусник

Сигнал из школы пришел на этот раз по почте. Писала классная руководительница 9-го «Б»: «Убедительно прошу зайти…»

— Что ты опять натворил? — спросила Раиса Васильевна сына.

— Ничего, — ответил Иван равнодушно. — Просто я некоммуникабельный. Еще тебе скажут, что у меня полное отсутствие честолюбия, я неинициативный, не люблю ни одного предмета и плохо учусь.

— А ты не такой?

— Я, может быть, еще хуже…

— Это такая пытка для меня — говорить с твоей классной. Как ее — Зоя Федоровна?

— Ничего не понимаю, — вступила в разговор Малюша. — Зачем с ней нужно говорить?

— Мама, хоть ты помолчи!

Раиса Васильевна сдавила рукой горло. В трудные минуты она всегда держала себя за горло, словно душила, и это помогало ей не расплакаться на виду у сына и больной матери.

* * *

— Баранов очень меня огорчает. Репетитора ему надо. И не только по литературе. Ольга Владимировна, например, говорит, что ваш сын ненавидит химию. И тут без репетиторов не обойтись. Это трудный предмет.

«— Я сама уже не люблю этот предмет», — хотела сказать Раиса Васильевна, но вместо этого сказала:

— Мне очень обидно. Я сама химик.

— Математик в панике, — продолжала классная, — сегодня у Баранова четыре, завтра два. Всем с ним очень трудно. Но ни один предмет не идет у него так плохо, как литература. К тому же он циник. Да, да! Ему говоришь, а он улыбается. Смотрит в глаза и улыбается. Криво так, знаете?

Раиса Васильевна молча кивнула головой: «Мне ли не знать?»