Русский вечер

Самое хорошее время наступало, когда за окном зажигался фонарь. Дождь шелестел травой, побулькивал слегка, выводя свою мелодию. Наверху играла музыка, это хозяин включил проигрыватель. Бабушка лежала умытая, накормленная, готовая ко сну, а Уля сидела рядом и пересказывала события дня.

— Молочница опять к завтраку опоздала. Лидия Андреевна кричит: «Можно подавать!» — а Катя с кухни: «А чего подавать, если эта рохля творог не принесла». Смеху было… Что ругаться-то! Помеси-ка грязь с бидонами… На ужин была баранина. Хозяин попробовал и говорит: «Не умеешь ты, Катя, баранину готовить, Вот мама баранину готовит, пальчики оближешь».

Ничего подобного за столом сказано не было, но Уле хотелось рассказать бабушке что-нибудь про сына. А что расскажешь, если он все время молчит и Улю вообще не замечает.

— Катя вечером в огороде копалась. Надела плащ и пошла сорняки рвать. Ругается! А что ругаться? Пышные сорняки уродились. Такая погода. Сама бы росла. Сурепица зацвела. Знаете? Такая желтенькая. Ее называют травой святой Варвары. Сурепицу пчелы любят. Пчелам сейчас плохо — дождь. А нам хорошо. Мы под крышей. — Уля вздохнула покойно. Заснула…

Каждое утро, уступив место Кате, Уля шла прогуляться в лес.

— Поспи лучше, — увещевала Катя. — Ведь глаз не держишь.

— Я на часик, вместо зарядки.

Алик — он уже сидел с книгой на кухне и пил кофе — поднимал глаза и сурово, словно обдумывал что-то важное, следил, как она натягивает резиновые сапоги. Но ничего важного он не обдумывал. Мысли его были просты и ленивы: «Нелепая особа… Как старушка, которая донашивает за внуками платья — недомерки и тренировочные костюмы. Немыслимая кофта. Как этот цвет называется? Малиновый… И, конечно, зеленые сапоги. Смело одевается серая мышка! Меньше всего ее уродует белый халат. В нем она вполне похожа на человека. Сказать, что ли? Обидится…»

Как-то раз Алик сказал: «И я с тобой», — и стал ходить с Улей в лес каждое утро.

— Как у тебя сегодня настроение? — начинал он обычно разговор.

— Хорошее.

— Объясни, с чего оно у тебя хорошее?

— А с чего бы ему быть плохим?

Уля не хотела замечать скрытого ехидства Алика. «Чем-то я его раздражаю», — мелькала мысль и тут же гасла. Они шли по щербатому мокрому шоссе. Дорога казалась очень узкой из-за стены зелени. Узкая тропка в поле, мостик через ручей, у подножья столбов пенилась сурепица — Варварина трава. И наконец лес… Живой, влажный, дышащий… Лес дождем не испортишь. Ишь какие папоротники вымахали!

— Скоро дудник зацветет — дягиль, — застенчиво говорила Уля и добавляла доверительно: — У нас кружевницы его на коклюшках вяжут.

Алик смягчался.

— А это что?

— Живучка. Она уже отцвела. В мае она султанами стоит. Си-и-няя.

— А это?

— Вероника-дуброва. Красивые цветки, только в вазе не стоят. Сразу вянут. А это грушанка. На ландыш похожа, да? Но не пахнет, и цветки не такие изящные.

— Подумаешь, неизящные, — передразнил Алик. — В природе все изящно.

Однажды он не выдержал и спросил завистливо:

— Откуда ты все эти названия знаешь?

— В лесничестве жила. У меня бабушка была знахарка. Лечила и людей, и скот. Она и заговаривать умела. К ней со всех деревень ездили: «Помоги, нянька Лесанька».

— Почему — нянька?

— Она старшей в семье была и нянчила в детстве всех братьев и сестер. Так и осталась на всю жизнь нянькой. Она и меня вынянчила. Мама болела очень. Чуть что, я к бабушке. Добрая была очень. «Ой, Уленька, — говорила мне, — тяжело помирать буду. Я все заговоренные болезни на себя приняла».

— Что же она заговаривала?

— Чирьи, грыжу. У нее специальная дощечка была — с сучком. Больной стоит лицом к стене, а она водит пальцем по дощечке и приговаривает: «Как сучок этот завял, так и ты, Василий Степанович…» Она почему-то все чирьи Василиями Степановичами называла…

— Чушь какая, — поморщился Алик. — И ты этому веришь? Ты же медицинский работник.

— Я не верю, а люди выздоравливали. По-моему, что ни делай, все можно, лишь бы больному было на пользу.

В то утро Уля нашла в лесу майник — тонкий стебелек с двумя стреловидными листочками и крохотными пушистыми цветками, — принесла домой, поставила в стакан, а вечером отнесла старухе и вложила в неподвижные пальцы.

— Это майник. Я хозяину показала, а он сказал, отнеси маме. Я уж думала, они отцвели.

Пальцы старухи ожили, затеребила глянцевые листочки. Она пошевелила губами, словно хотела повторить название цветка, и ясно, осмысленно поглядела в глаза Уле. Потом опять обратила взгляд в сад и с трудом оттолкнула цветок от себя, словно боялась раздавить его холодную хрупкость.

— Плохо бабушке, — сказала Уля на следующее утро Алику. — Ты бы зашел к ней, поговорил.

— О чем?

«Вот те на, а еще внук», — подумала Уля.

— Я заходил к ней пару раз днем, но она меня не видит.

«Она уже другое видит, — подумала Уля, — нам с тобой непонятное».

— Ты считаешь, это потому что она больна? Она и здоровой меня не понимала. Что это?

— Герань луговая.