Русский вечер

— Ах, луговая? Все-то ты знаешь. Тогда объясни мне, Улита, внучка знахарки, зачем я приехал в этот дом? Я этот дом ненавижу. Мать упросила: «Поезжай, Вере Сергеевне совсем плохо». Можно подумать, что я им здесь нужен. Она никого не любила, кроме него…

Уля поняла: «Это он об отце».

— Они всю жизнь прожили вместе, словно она пуповину забыла отрезать. Нет, просто не захотела. Бывает… Не понимаю, как она рядом с ним Лидию терпит.

— При чем здесь пуповина? Нехорошо ты говоришь.

— Ага… — Алик поднял с земли ореховую ветку и с ожесточением стал обрывать жухлые листья. — Если бы не ее святая материнская любовь, отец бы никогда не ушел от нас. Это ты можешь понять? Я все помню. Помню и молчу.

«Вот и молчи, — подумала Уля. — Помирает бабушка. Что сейчас об этом говорить?»

Портрет Веры Сергеевны висел в гостиной над камином. Молодая женщина в ярком халате с небрежно подколотыми и оттого особенно красивыми волосами сидела в плетеном кресле. Подбородок с круглой ямкой вскинут, одна рука на подлокотнике кресла, другая теребит нитку серебряных бус. Она была счастлива, добра и насмешлива, весь ее вид говорил: «Я присела только на минутку. Мне некогда позировать. Сейчас лето, утро, и меня ждут».

Ни чертами лица, ни его выражением, ни взглядом карих, чуть раскосых глаз она не напоминала ту, что лежала сейчас в угловой комнате, и немудрено, что Уля ее не узнала. «Так это ж барыня, — сказала Катя, улыбнувшись Улиной наивности. — Красивая была, нравом вспыльчивая. Чуть что не так, крик на весь дом. Они все, Симагины, с нервами… Но быстро отходила, потому что добросердечием Бог ее не обидел. Жила весело, гостей полный дом. Столы в саду накрывали. А как она пела! Бывало, поем всю ночь, а утром опять на ногах, усталости ни в одном глазу. Большое здоровье надо было иметь, чтобы жить с ней рядом».

«Ее уже нет, — подумала Уля. — Та, которая веселилась и носила на стройной шее серебряные бусы, давно умерла».

Уля с трудом оттолкнула от себя женщину с портрета, пытаясь сосредоточиться на словах Алика, и только сейчас заметила, что они идут очень быстро, почти бегут. Тропинка была узкой, Алик шел впереди, горячо, на одном дыхании говорил, нимало не заботясь, слушает его Уля или нет, и наотмашь хлестал веткой по чуть намеченным соцветиям дудника.

— В этом доме никогда не было места детям. В этом саду совершенно негде было повесить пеленки. Ни одну из комнат не могли выделить под детскую.

«Ты бы в избе пожил, — подумала Уля. — Здесь тебе и пеленки, и детская, и взрослая…»

— Но однажды он бежал. Решил пожить своей семьей. Мы уехали в деревню на хутор. Мне было восемь лет. На чердаке он сделал себе мастерскую и никого туда не пускал. А я подсматривал. Часами мог смотреть в щель. Он в то время интересно работал. Первый день на натуре. На холсте небо синее, березы зеленые, избы серые. Потом на чердаке он начинал всю эту хрень раскрашивать. Через три дня небо зеленое, березы лиловые, а избы полыхают, как на пожаре. Все потом уважительно: «Колорист…» Он всегда умел находить контакт со зрителем. Народный художник! Теперь вопрос — реализовал ли он свою жизненную концепцию? Надо отдать ему должное, работал он всегда как зверь. Все было — и лиловые березы, и пахота, и заводской гул в жизнерадостных тонах. И какая же у него концепция? Соответствовать своим творениям рынку?

— Я в этом ничего не понимаю, — сказала Уля, словно увертываясь от беспощадной руки с хлыстом.

— А мне он сказал: «Ты слишком много говоришь о живописи. Не умеешь рисовать — иди в искусствоведы». — Алик недобро усмехнулся. — И пойду… Главное — диплом получить, а там посмотрим, кто умеет рисовать, а кто — нет. Да! О чем я? Прожили мы лето на хуторе, и он бросил нас, вернулся в этот дом к Вере Сергеевне.

— Любишь ты отца. Я бы тоже любила. Но он погиб на лесозаготовках. Я его совсем не помню. А маму помню. Когда она умерла, мне было двенадцать лет. Потом меня тетка в Москву забрала.

Алик остановился и оторопело посмотрел на Улю.

— Зачем я тебе все это рассказываю? Ты же ничего не поняла. Ты так нелепо все воспринимаешь.

Он выбросил ветку в кусты, вытер о джинсы перепачканную корой руку и ушел не оглядываясь.

Вечером бабушке стало совсем плохо. Она не смотрела в окно, приспустила веки и полузакрытыми глазами обшаривала комнату. Гортань ее рождала тихий клокочущий стон. Когда Уля сделала ей обезболивающий укол, она поймала ее руку, случайно ли, сознательно, и легко прижалась к ней щекой. «Еще снотворное, голубушка, и легче будет. И укроемся тепло. К ногам грелку. И заснем».

Скоро бабушка затихла. Уля дождалась, когда дыхание ее стало ровным, и пошла вынести судно, а возвращаясь, услышала из гостиной:

— Зайди.

Она поставила судно у двери, несмело шагнула на ковер. Камин горел. Хозяин сидел на низкой скамейке, обхватив колени руками, и смотрел на огонь.

— Сядь, — сказал он.