Русский вечер

В этом была своя правда. Когда семь лет назад Ленская собралась с духом и выставила за порог обезумевшего от пьянки мужа, ей самой пришлось обратиться к психиатру: она перестала есть, слышала голоса, но больше всего ее донимала бессонница. Это была не та бессонница, когда ты лежишь, пялишься в темное окно и клянешь расшатанные нервы. Теткой овладел страх. Она спокойно засыпала в чужих домах, но собственная комната из всех углов корчилась рожами, словно муж в отместку забыл прихватить с собой персонажей из своего алкогольного бреда.

Особенно безмятежный и сладкий сон приходил к ней в приемном покое одной из градских больниц, где работал пользующий ее психиатр. Каждый вечер она брала плед, подушку и и отправлялась в метро и на двух троллейбусах в «приют сна и покоя». Так прошел месяц. Сердобольная сестра их хирургии пожалела странную пациентку: «Вы где живете? На Сретенке? Две комнаты? Жильца возьмите. Он ваши страхи прогонит и от пьяного мужа защитит». Сестра не только дала мудрый совет, но и воплотила слова в образ — привела грустного бородатого парня с тощей сумкой и завернутой в мешковину пишущей машинкой. Первый жилец оказался прозаиком. Он прожил в смежной с теткой комнате полгода, а потом исчез, приведя на свое место замену.

Сколько их перебывало за семь лет! Все жильцы Ленской принадлежали богеме, не имели московской прописки и твердых средств к существованию. Три первых месяца они исправно платили за комнату, а потом как-то незаметно переходили на полное содержание квартирной хозяйки. Ленская их кормила, поила, убирала за ними, требуя весьма умеренную плату — обязательную ночевку дома. Жильцы писали стихи, рисовали, читали длинные монологи из пьес, а потом вдруг с озабоченными лицами собирали свой убогий скарб и исчезали. Видимо, даже такая ничтожная плата, как обязательная ночевка на одном месте, казалась им чрезмерной. Бородатые таланты были предметом постоянных нареканий и недобрых шуток в семье Полозовых.

Потом пришел дядя Гоша — папин брат. Дядя Гоша был стар, его мучила одышка, большая его грудь хрипела испорченным органом, словно трахея, бронхи и малые бронхиолы пытались вспомнить какую-то торжественную мелодию. Лохматые брови при этом шевелились, как у злодея в кукольном театре, рука вскидывалась — он был величественно смешон, но в семье жили легенды о совсем другом дяде Гоше — красавце с исполинской силой и молодецкими подвигами, когда он строил что-то грандиозное в Средней Азии и даже в какой-то из соседствующих стран, Афганистане или Монголии, когда имел бешеный успех у женщин, был как-то особенно удачен в охоте, а в конных состязаниях взял первый приз, что сыграло важную роль в высокой политике.

Но были у дяди Гоши подвиги и другого рода. Например, в период опалы, у людей с размахом она должна быть непременно, он пошел работать конюхом, вместо строгого кителя стал носить парусиновую толстовку и в душевном порыве пропил у двух тихих старушек, у которых снимал угол, «Малую Британскую энциклопедию» вместе с увитым резным акантом шкафом. Эти «Геракловы подвиги» говорили о столь полярных привычках, о такой душевной широкости, что на дядю Гошу стали в семье смотреть несколько боязливым и ироническим взглядом, оставляя за ним право поступать как ему вздумается и говорить что хочется.

Обсудили погоду, обругали дороговизну, похвалили Костю за пятерки. О том о сем, и перешли к главному.

— Мое дело, конечно, сторона, — дядя Гоша изломал свои удивительные брови, — да и каждый скажет, что жениться хорошо, но делать это надо с разбором. Видел я вашу невесту. Видел.

— Ну! — строго крикнула мать.

— Что — ну? Сократ или Платон — не помню, да все одно, умные мужики были, — на вопрос, надо ли жениться отвечали: «Как бы ты ни поступил, все равно будешь жалеть».

— Гоша, не умничай. Как она тебе показалась?

— А никак. Не верю я в эту любовь. Мы, Полозовы, всегда влюблялись в крупных, — дядя Гоша вскинул красную руку, — в эдаких значительных женщин. А это что? Она нам породу испортит. Нарожает карапузов — от горшка два вершка.

Мать осуждающе кашлянула, покосившись на Костю.

— Да ладно тебе. Парню скоро восемнадцать. И рост у него дай бог каждому. Коська, какой у тебя рост?

— Метр восемьдесят пять, — буркнул Костя и склонился над чашкой.

— Все это вздор, Гоша, — мать повысила голос. — Стыдно слушать, что ты бормочешь. Дело не в том, какой у нее рост, а в том, что она ему не пара. Я мать, я точно чувствую, что она чужая. Другая среда, другие привычки. Не понимаю, что Боря в ней нашел. Он натура увлекающаяся, чуткая, а она все молчит. Спросишь — ответит, не спросишь — будет молчать целый час. Я с ней не в контакте, понимаешь?

— А мне она нравится, — сказала вдруг Ленская. — Я, правда, тоже с ней двух слов не сказала, но… есть в ней какая-то хрупкость, какие-то признаки дворянского вырождения…

— Какого еще вырождения — Под дядей Гошей возмущенно заскрипел стул. — У нее мать портниха, а деды и прадеды у этих дворян коней пасли. Надо же такое придумать!