Русский вечер

— Мама, ты? — раздался за дверью голос, щелкнул замок, и Костя увидел Надю. Она была в коротком ситцевом халате со свечой в руке. — Костя, — слабо ахнула она, потом нахмурилась, словно испугалась чего-то, но, поскольку Костя отчаянно замотал головой, мол, все благополучно, улыбнулась отрешенно. — А у нас пробки перегорели.

Вот она, Надя… Он так давно ее не видел, что уже боялся — вдруг любовь отпустила, прошла, как лихорадка, и он один во всем мире и волен распоряжаться собой как хочет. Наивный лепет… Все вернулось сразу. Уже в том, как она поправила волосы, как склонила голову набок, как наморщила нос, было столько очарования, что Костя задохнулся воздухом, а в сердце — весь дом слышит, как оно стучит, — в крови, которая с грохотом несется по суставам, — вскипели звонкие, газированные пузырьки радости и рвутся наружу, распирая грудь.

— Что ты смеешься? — спросила Надя и сама засмеялась.

— Где у вас пробки?

Починка заняла минуту, коридор осветился светом, и сразу затарахтел холодильник. Надя хотела зажечь свет в комнате, но Костя быстро прикрыл ее руку своей: «Не надо, оставьте свечу…» Рука была такой маленькой, что целиком уместилась в Костиной ладони, и он вдруг почувствовал, что у него, как у Бориса, кровь отхлынула от лица. Надя поставила свечу на стол.

— Дома все хорошо?

— Угу. Я просто хотел вас увидеть.

Надя усмехнулась.

— Садись. Если бы ты знал, как я тебе рада.

— Я знаю.

Как это кстати, что перегорели пробки и в доме нашлась свеча. Разве при электричестве он бы решился так смотреть на Надю? Милая… Он всегда думал, что у нее серые глаза, а они у нее темные, прохладные, и белки отливают чистой голубизной. Кто это говорил, что при азиатском разрезе глаз всегда бывают морщинистые азиатские веки? Это Борька выдумал, что у Нади азиатские глаза. Они у нее круглые, вздернутые к вискам, а тонкие прозрачные веки так плотно обхватывают глазное яблоко, что не видно никаких морщинок.

— Как живешь, рассказывай. Я очень удивилась, когда узнала, что ты поступил на географический. Ты же хотел быть поэтом.

— Угу… поэтом. Только это не профессия, а состояние души. Я буду путешественником. Давайте лучше выпьем.

— Видела бы тебя сейчас Зоя Павловна.

— Бросьте, Надя. Что вы со мной как с ребенком. Зое Павловне нет до меня никакого дела. Не будете пить? И правильно. Я выпью сам.

— Подожди, я рюмку принесу.

— А… вздор, все вздор.

Свеча ли морочит, колышет тени, или впрямь в глазах у Нади испуг? Господи, только этого не хватало. Ладно, не хочешь вина, можно его в окно вылить. Там и осталось на донышке. Право, лучше вылить. Да и пить ей нельзя. Как он, дурак, забыл об этом?

— Наденька, я вот что хочу сказать. Не выходите за Борьку, он вас не любит.

— Я знаю.

— Тогда почему?

— Ты этого не поймешь, милый мой, — Надя запахивает халат у горла, вжимает голову в плечи. В глубине ее зрачков две яркие точки — отблеск пламени, и этот отблеск дробится, ярко вспыхивает, — Надя плачет. — Ты потом поймешь, Костенька. Не думай обо мне плохо. Ты потом поймешь.

— Я и сейчас все понимаю. Я пришел, чтобы все сломать. Вы же знаете…

Сколько раз Костя твердил про себя заветные слова и знал при этом, что никогда не сможет их произнести, потому что это невозможно, и не объяснишь почему, просто невозможно, и все. А здесь он вдруг легко и свободно преодолел внутренний барьер: «Я люблю вас». Как все просто! Сказал и испугался. Эти коварные слова могут звучать по-разному, все зависит от того, как их произнести. Но, видно, он их правильно произнес, потому что Надя пожала плечами, усмехнулась снисходительно: «Ах, Костя…», но в каком-то невнятном оттенке ее восклицания он все-таки уловил скрытую женскую лукавинку: «Ах, Костя…»

— Я знаю, что вы мне скажете. Да, вам двадцать пять. Да, мне восемнадцать. Но это сейчас разница кажется чудовищной. А потом мне будет тридцать, а вам тридцать семь…

— А потом мне будет восемьдесят, а тебе всего семьдесят три, — Надя уже откровенно смеялась и утирала незаметно слезы, но что там ни говорите, а Костя видел, что она смущена и все пытается найти правильный тон в разговоре.

— Смейтесь, смейтесь, все равно будет по-моему. Потому что Борька вас не любит, а я люблю.

— Костя, с одной бутылки «Солцедара»… Ты сам не понимаешь, что говоришь.

— Все я понимаю. Ты послушай, — продолжал Костя, незаметно переходя на «ты». Это было страшно — «ты, Надя» — но иначе он не мог сейчас. — Дело в том, что Борька тебя не любит. Ты ведь тоже его разлюбила, только боишься себе в этом признаться. Боишься, да? А ты не бойся, милая. Люди всегда чего-нибудь боятся, стесняются. Они и любви боятся панически, потому она и обходит их стороной. Бредятина все это… Я понимаю, какой я жених? Но ты не прогоняй меня, не отталкивай. Ты мне поверь, любимая. Я ведь у мамы спрашивать разрешения не буду. Ты меня только пальцем помани, я сразу из дома уйду. Скажешь — жди, годы буду ждать, молиться на тебя буду.

— Ты очень добрый человек, Костя. Ты самый добрый в вашей семье, и не только в вашей.

— Не то ты говоришь, не то. Не выходи за Борьку. Он тебя не любит.