Русский Зорро, или Подлинная история благородного разбойника Владимира Дубровского

Над сахаром заиграло голубое пламя, и леденцовые капли плавящегося сахара потекли сквозь решётку в напиток. Фёдор Иванович дождался, пока сахар весь расплавится; смыл его остатки в кастрюлю остатками рома и размешал.

– Господа офицеры! – торжественно молвил он, давая понять, что пунш готов.

Через три четверти часа после робкого предложения Дубровского граф уже разливал горячую жжёнку серебряным половником. Поднявши стаканы и сдвинув их разом, гости насладились первыми глотками, а после в ожидании хозяина дома вернулись к разговорам о делах семейственных.

Согревшийся Нащокин помянул про мальчика, которого родила ему цыганка Ольга, дочь знаменитой московской певуньи Стеши.

– Самая разорительная любовь жизни моей, – со вздохом говорил Павел Воинович, – на одни угольковые целое состояние извёл!

Стеша и Ольга пели в хоре Ильи Соколова, а угольковыми назывались приношения: золотом и ассигнациями принято было наполнять цыганскую гитару, которая, случалось, в протяжении вечера по нескольку раз была опоражниваема и наполняема вновь. Нащокин влюбился в Ольгу без памяти, дал за неё крупный выкуп хору, и уже несколько лет они с цыганкою жили невенчанными.

– Дворняшка мой, – говорил Нащокин про сына, – комнаты ненавидит люто и всё норовит на улицу сбежать. Зимою, летом – всё равно. Цыган, одно слово… А тут мне квартальный надзиратель затеялся кровь портить. Погоди, думаю, ужо ты у меня повертишься! Велел портному сшить на сына полный мундир квартального, как положено, даже с треугольною шляпой. Отменно вышло! Дворняшка по улице в мундире гарцует, квартальный вне себя, приступает ко мне с обвинениями, а я что же? Ведь наряжают же детей гусарами, черкесами, казаками… Почему же мне не нарядить его квартальным, когда я так уважаю полицию?!

Под общий смех явился следующий гость, будто бы нарочно привлечённый всепроникающим духом жжёнки: Дубровский с удивлением узнал Сваневича. Тамбовский молодец по осени вступил в тот же полк и служил теперь вместе с тёзкою своим, а узнав, что Владимир Андреевич доводится сыном Андрею Гавриловичу, – перенёс на него мстительную неприязнь к его отцу. Дубровский же не мог понять: почему новый сослуживец, ровный и обходительный со всеми, подчёркнуто холоден только с ним…

…а удивительного ничего в визите Сваневича к Пушкину не было. По соседству на Галерной доживал свой древний век Николай Егорович Свечин, отставной статский советник и кладезь воспоминаний. С ним Пушкин порою беседовал, собирая сведения об участниках Пугачёвского бунта для новой своей книги. А Сваневич доводился родственником одному из бывших однополчан старика и по прибытии в столицу поселился у Свечина. От скуки Николай Егорович черкал в тетрадку мемории – про Пугачёва, про галантный век Екатерины Великой и про молодость свою давно ушедшую. Тетрадки он отправлял Пушкину со своим постояльцем. Привечала Сваневича и Наталья Николаевна: она тоже родилась на Тамбовщине, в дядином имении Кариан-Загряжское.

– Божественно, господа! Это божественно! – воскликнул Сваневич, отведав жжёнки, и прибавил с напускной удалью: – Вот напиток истинно гвардейский! А без пуншу что за служба?!

Граф Толстой тем временем рассказывал, как в былые годы подобно Нащокину выкупил из табора красавицу-цыганку, но к тому ещё женился на ней. Поступок, неслыханный для аристократа старинного рода, вызвал в обществе бурю и закрыл для Толстого многие двери…

…а впервые Фёдор Иванович встретил будущую жену во хмельной пирушке молодых офицеров: цыганка пустилась плясать на столе, и куражливый граф отстрелил ей каблук из пистолета.

Рассказ Толстого был увлекателен, однако выходил не таким забавным, как у Нащокина. В словах графа о жене Дубровский почувствовал затаённую боль и спросил напрямую, разумея супружество:

– Вы теперь счастливы?

Толстой промедлил с ответом, глядя в стакан, и тут, наконец, из комнат вышел пасмурный Пушкин.

– Эк потрепала тебя Наталья Николаевна, – молвил Нащокин, и тот съязвил в ответ:

– Желал бы я взглянуть на твою семейственную жизнь и ею порадоваться!.. Здравствуйте, господа. – Пушкин кивнул Дубровскому и Сваневичу, а Толстой немедля налил ему пуншу и примирительно сказал:

– Павел Воинович потчует нас байками про сына своего. А тебя, того гляди, позовёт нового цыганёночка крестить.

– Нет уж, уволь, – покачал головою Пушкин и выпил. – Вперёд крестить не буду. Рука у меня не легка.

По лицу Нащокина пробежала тень. Пушкин крестил его старшую дочку, которая умерла в прошлом году от холеры. Дубровский не знал этого и, разгорячённый жжёнкою, напомнил:

– Фёдор Иванович, вы не ответили.

– Ты сам не понимаешь, про что спросил, – с непонятной суровостью сказал граф, подняв глаза на поручика. – И к чему тебе мой ответ?

– Милейшего Владимира Андреевича окрутила баронесса фон Крюденер, – послышался вдруг развязный голос. – Уж ему и деваться некуда, кроме как под венец. Да вот беда: невеста старовата. Какое там счастье? Года через два-три наградою Дубровскому останутся только её увядшие прелести да изрядное состояние…