Русский Зорро, или Подлинная история благородного разбойника Владимира Дубровского

День-другой, пока раненый поручик не поднимался с топчана, Копейкин пребывал в мрачном расположении духа. Он велел разбойникам запереться в крепости, удвоить караулы, оружие держать наготове и никому никуда не отлучаться.

– Подвели нас амуры ваши, Владимир Андреевич, под самый монастырь подвели, – сердито ворчал он, безостановочно пыхтя короткою трубкой. – Надобно было поквитаться с Троекуровым и уходить из этих мест, а вы… Эх!

Дубровский возражал:

– Не может быть, чтобы великий князь оставил без внимания знак, ему отправленный.

– Он, может, и не оставил. Только сам отчего-то не приехал, понимаете ли, а солдат и жандармов прислал… Вот что я вам скажу: по всему видать, коли пропадёте вы пропадом, великому князю будет только покойнее. И чёрт бы с ней, с тайною этой! Забрать бумаги, как в некотором роде охранную грамоту, забрать ожерелье – и бежать! Покуда мы здесь, нас всех единым махом прихлопнуть можно. А рассыплемся – поди сыщи тогда!

Копейкин заёрзал на топчане, где лежал он, отстегнув деревяшку; сел, спустил ногу на пол и наклонился к Дубровскому.

– Времени, времени чертовски жаль, Владимир Андреевич! Летом, понимаете ли, самое время в путь отправляться. До снега могли бы с вами пол-Сибири одолеть. Из озера Байкал река Лена течёт; как она замёрзнет, мы по льду санным путём к январю уже в Якутске. Следующим летом оттуда на оленях в Охотск и морем в Камчатку. Перезимуем – и снова морем в Америку, к де ла Веге моему. Только нас и видели!

– Я беглым вором быть не желаю и присяги не нарушу, – отвечал, как и прежде, непреклонный Дубровский.

Силы понемногу возвращались к нему, он уже вставал, хотя и провождал время на топчане. Сабля со шпагою висели у Владимира в головах; рядом на столике покоились пистолеты. Не желая продолжения разговора, он смежил веки. Копейкин насупился и тоже лёг, поворотясь к Дубровскому спиной. Вошла старая Егоровна и стала собирать на стол к обеду. Снаружи донеслась меланхолическая старая песня, которую затянул на крепостном валу кто-то из караульных.

Не белы́е-то снежки забелелися,
Забелелася у старого седая борода.
Уж как старый на коне оправляется,
Своей храбростью выхваляется:
– Не лучи́т ли мне бог в Царе-граде быть?
Вот я турочек всех повырублю,
А турчаночек во полон возьму!
Выезжает ли старый во чисто́е поле.
Что навстречу старому злые встречнички:
Да что сорок их четыре разбойничка,
Что хотят они старого ограбити…

Один за другим к певцу постепенно присоединились ещё несколько голосов. Старуха кинула взгляд на дремавшего Дубровского и заворчала:

– Барин почивает, а они знай горланят, ироды. Нет у них ни совести, ни жалости. Вот я их ужо…

– Оставь, Егоровна, – не размыкая век, урезонил её Владимир. – Поют и пускай их поют.

– Пускай, конечно. Лишь бы ты, батюшка, поскорее выздоравливал, – согласилась Егоровна; песня продолжалась и крепла.

– Ох вы гой еси злые мои встречнички,
Да что сорок вас четыре разбойничка!
Вам снять и взять с меня нечего:
Что одна на мне серьмя́жка и то серая,
Но и той ли серьмяжке цена веданая:
Что и сто́ит ли серьмяжка шестьдесят рублей.
Во колчане у меня стрел до пяти сот есть:
Что и ка́жняя стрела стоит пять рублей,
А чистых со мной денег сорок тысяч есть,
А коню-то, животу́, – ему сметы нет!

Егоровна закончила возню свою и ушла. Копейкин снова сел на топчане и принялся ремнями ловко цеплять к обрубку ноги деревяшку, слушая певцов.

Вот и тут ли разбойнички рассмехну́лися:
– Что сколько мы по белу свету ни хаживали,
Мы такого дурака не нахаживали!
Будто что мы у старого про что спрашивали,
Что и сам ли старый дурак правду сказывает!
Принимайтесь-ко, ребятушки, за ста́раго!
Что снимает ли старый свой ту́гий крепкий лук,
Он пускает ли калену стрелу во сы́рый толстый дуб:
Расколол он этот дуб на четыре грани.
Вот и тут ли разбойнички испугалися,
По чисто́му они полю разбежалися.