Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI – начале XVII вв.

Об официальном курсе восточной политики Речи Посполитой после начала открытой интервенции дает представление ряд официальных обращений к населению России во второй половине 1609 г. Так, в универсале населению Смоленска, отправленном сразу после перехода границы королевской армией, все беды, постигшие страну в бурные годы «Смуты», объяснялись тем, что по пресечении законной династии на престол стали вступать люди, которые «не по своей мере на царскую высоту и царский стол покусились». Сигизмунд III «как царь христианский и наближний дедич Русского государства, вспомнив родство и братство наше, которое имели мы от прадедов наших с природными покойными государями московскими», приходит спасти несчастный край от постигших его бедствий. Если смольняне согласятся признать короля своим государем, то он намерен сохранить их веру и держать их «во всякой чести и вольности»[906].

В последующих обращениях к русскому населению тезис о «правах» Сигизмунда III на русский трон больше не встречается. Это, думается, отражает определенные разногласия между Сигизмундом III и поддерживавшей его магнатской группировкой. Польско-литовские магнаты, конечно, желали, чтобы Сигизмунд III вступил на русский трон, но не как абсолютный монарх, преемник царей, а как выборный глава Речи Посполитой по соглашению между русским и польско-литовским дворянством. Сигизмунд III вынужден был пойти навстречу их требованиям. Зато в его последующих обращениях к русскому населению, например в письмах к русским боярам и дворянам в лагере Лжедмитрия II, получила развитие другая тема смоленского универсала: сохранение традиционного общественного устройства. В этих письмах король обещал «надарыти и размножити» православные церкви и монастыри, а русских феодалов «при всех старожытных звычаях заховати». Однако на этот раз правительство Речи Посполитой пошло дальше, обещая русским тушинцам «прибавити права и вольности лучшие, которые преж того в Московском государстве не были» и «сняти с них тиранских людей неволю»[907], т. е. освободить их от власти «деспотически», в духе старых традиций управляющих русским обществом правителей[908]. Разумеется, эти обещания, хотя и адресованные всему населению России, имели в виду только русское дворянство, поскольку лишь дворянство пользовалось «правами и вольностями» в Речи Посполитой шляхетской.

Такой политический курс встретил сочувственный отклик со стороны ряда группировок русского дворянства. Летом 1609 г., еще до выступления Сигизмунда III в поход, воеводы некоторых западных городов России начали переговоры с властями Речи Посполитой о возведении на русский трон польского кандидата[909]. В начале 1610 г., уже после вступления королевской армии на русскую территорию, значительная часть русских феодалов — сторонников Лжедмитрия II — покинула своего кандидата и начала с Сигизмундом III переговоры о «соединении» с Речью Посполитой, которые завершились заключением предварительного соглашения, так называемого смоленского договора в феврале 1610 г.[910] Летом 1610 г., когда армия С. Жолкевского подошла к Москве, одна из группировок московского боярства во главе с Ф. И. Мстиславским выступила с инициативой переговоров с гетманом и сумела убедить находившиеся в столице дворянские отряды и московский посад заключить с Жолкевским (как представителем Речи Посполитой) в августе 1610 г. еще одно предварительное соглашение о «соединении» Речи Посполитой и России[911]. Не подлежит сомнению, что основной причиной тяготения социальных верхов русского общества к династической унии были надежды на то, что с помощью Речи Посполитой им удастся стабилизировать положение внутри страны и сохранить существующий социальный строй. Не случайно и февральский, и августовский договоры предусматривали отмену крестьянских «выходов», полную власть господ над своими «холопами» и, что главное, обязательство Речи Посполитой начать военные действия против «воров» и вести по отношению к казачеству согласованную с русскими феодалами политику[912]. Более того, страх перед народными волнениями заставил бояр добиться ввода в Кремль польского гарнизона, что независимо от их побуждений было объективно не чем иным, как актом национальной измены. Этот аспект проектов унии был ясен уже современникам[913]. Его вынуждена была констатировать и русская буржуазная историография XIX в., склонная в большей мере подчеркивать не классовые, а национально-объединительные моменты в событиях так называемой «Смуты»[914]. Правильно констатируя эту сторону дела, исследователи, однако, не анализировали содержания обоих соглашений 1610 г. в целом и не сопоставляли их с концепциями соединения между Россией и Речью Посполитой, выдвигавшимися обеими сторонами в предшествующий период.