Русское дворянство времен Александра I

Второй случай из того же архива содержит запрос М. А. Богородской от марта 1807 года, в котором также проявляются процессуальные проблемы. В этом деле содержится письмо министра внутренних дел графа Кочубея от 3 марта 1807 года на имя нижегородского предводителя дворянства князя П. С. Трубецкого, в котором подробно излагаются многочисленные нарушения и технические ошибки, содержащиеся в первоначальном ходатайстве Богородской. Среди них было то, что староста из‐за своей неграмотности не подписал согласованные условия. Это было нарушением статьи 3 указа 1803 года: если условия не были объявлены и подписаны в окружном суде, они не могли быть выполнены. Более того, в заявлении Богородской не было ссылки на положение закона о том, что земельные участки должны выделяться каждому свободному земледельцу и регистрироваться у уездного землемера. Кочубей просил Трубецкого сообщить Богородской, что ей необходимо исправить эти пункты или объяснить, почему на данном этапе нельзя было назначить крестьянам наделы. В завершении письма сказано: «Когда сим образом условие госпожи Богородской будет приведено в точную с правилами 1803 года сообразность, тогда вы, милостивый государь мой, не оставите представить оное со всеми принадлежащими бумагами ко мне, для дальнейшего по ним распоряжения. Министр внутренних дел Кочубей»[654].

Прошение о статусе «вольных хлебопашцев» от 10 октября 1808 года от семеновского уездного предводителя дворян А. В. Обрескова также натолкнулось на процедурные проблемы. Оно было возвращено: «Оказались недостатки против постановленных правил закона на сие существо изданного», с подробным описанием пяти длинных технических возражений. Обрескову указывалось, что «просьба на высочайшее имя должна быть такою формою, какая при сем прилагаемая, а представлен[ная] как идет только в <нрзб> места»[655]. Столь же обструктивный и бюрократический ответ был дан на ходатайство, поданное 20 ноября 1814 года советником суда Е. С. Бабушкиным князю Грузинскому, с просьбой разрешить оставить пятерых его крестьян и их семьи со всем их имуществом и наделами в статусе «вольных хлебопашцев». 25 ноября Грузинский должным образом удовлетворил запрос и направил его министру полиции Д. П. Трощинскому. Дело Бабушкина заканчивается справкой, в которой перечислены пять крестьян поименно и содержится стандартная формула отказа: «И оное имение под запрещением по спору и взысканию в казенном и частном залоге не состоит»[656].

Многие такие запросы, по-видимому, были отклонены из‐за продолжающихся неурегулированных тяжб, которые власти использовали, чтобы помешать предполагаемому обращению просителей к Закону 1803 года. Эта случайная выборка заявлений на получение крестьянами статуса «вольных хлебопашцев» свидетельствует о большом количестве отказов и перенаправлений. Заявителям явно не предоставлялось никакого руководства относительно процедуры подачи прошений. Зиновьева, например, полагала, что для нее было приемлемым согласиться с крепостными, что статус «вольного хлебопашца» будет передан им по ее завещанию. Но Кочубей постановил иначе, и в лучшем случае была только скупая реакция властей, которые, казалось, не имели никакого желания способствовать осуществлению закона 1803 года.

Неудивительно, что среди историков широко распространено мнение о том, что закон 1803 года не оказал реального влияния на институт крепостного права, в основном потому, что, как мы видели, почти полностью отсутствовала политическая воля со стороны соответствующих правительственных учреждений, необходимая для того, чтобы сделать его должным образом эффективным. Раев, например, справедливо усматривал в нем «в значительной степени символический жест, не приносящий никому никакой реальной пользы»[657]. Его результаты, как отмечал в своих воспоминаниях декабрист М. А. Фонвизин, были ничтожны. Цена взаимосогласованного урегулирования для крестьянина была настолько высока, а его условия настолько сложны, что к 1825 году были освобождены лишь мизерные 0,5% российских крепостных. Однако цифры, приведенные в исследовании Рязанской области в эпоху Александра I, показывают, что «вольными хлебопашцами» в этом исключительном случае стали до 5% крестьянского населения, или около 35 000 душ, большинство из них жители двух сел, Ижевское и Верхний Белоомут[658]. По другой оценке, реальная цифра составляет менее половины от цифр Фонвизина — 47 153 крепостных мужского пола, из которых 13 371 был освобожден только одним дворянином, известным консерватором князем А. Н. Голицыным.