Русское дворянство времен Александра I

При всем своем возбужденном ожидании планов, которые, по словам Александра I, он имел в отношении крепостных балтийского дворянства, Розенкампф, должно быть, понимал, что полное освобождение крестьян в то время было крайне маловероятным, даже немыслимым. В конце концов, самые активные советники Александра I, такие как Г. Р. Державин и Ф. В. Ростопчин, обычно выступали против любого такого шага, не только на основании многовековых обычаев и обихода, в рамках которого крепостное право считалось необходимым злом, но еще и потому, что они видели в нем лучшую гарантию дисциплины и порядка на тот момент и в будущем. Более того, в руках бюрократии был механизм проведения любой реформы, политической, социальной или экономической — которая могла быть предпринята только по велению царя. Бюрократией, в свою очередь, руководили представители социальной элиты, которые сами были владельцами очень больших земельных владений, населенных значительным количеством крестьян, и которые явно не были заинтересованы в освобождении своих крепостных. В своем сопротивлении любому потенциальному движению в этом направлении такие чиновники были бы поддержаны практически всем дворянским сословием[668].

Большая часть дворянства разделяла мнение Г. Р. Державина о том, что крепостные были слишком невежественны и непредсказуемы, чтобы предоставить им вольную. Точно такие же скептические взгляды высказывались в конце 1850‐х годов, накануне закона об освобождении крепостных при Александре II. Александр I в целом симпатизировал крепостным и иногда поддерживал их в конфликтах с их хозяевами. В пятой главе показано, что споры между помещиками и крепостными, которые доводились до его сведения, царь обычно поручал разрешать губернским предводителям, часто в составе комиссий, в которые обычно входили губернатор, его заместитель и уездный предводитель дворянства[669].

События покажут, что в отношении крестьянского вопроса, как и в вопросе о конституционной реформе, царь проявлял характерную амбивалентность, непоследовательность, нерешительность и колебания. Хотя Александр I и утверждал, что и по своему темпераменту, и по убеждениям он всегда хотел освобождения крепостных, в самом начале своего правления этот предполагаемый царь-освободитель отверг предложение Сиверса об освобождении крепостных ливонских помещиков[670]. Руководствуясь его репликой, Комитет министров также быстро осадил дворянские собрания, когда они переступали черту. Губернатору Вильно, допустившему обсуждение освобождения крепостных крестьян, которое, в свою очередь, привело к смелому предложению Лифляндского ландтага, было сказано, что дворянство «не имело права без дозволения начальства трактовать о предметах толикой важности»[671].

В конце концов версия пилотного проекта 1816 года предусматривала личную свободу крепостных балтийских дворян. Наконец он был одобрен Александром I и вступил в силу 23 мая того же года. Правда, не было никаких положений о правах собственности крестьян или их владении землей, которую они обрабатывали, которая со временем должна была перейти к землевладельцу. Будущие отношения между землевладельцами и крестьянами провинции будут регулироваться взаимно согласованным контрактом на 14-летний переходный период[672]. При всей своей условности, это была первая попытка социальных реформ со стороны правительства после окончания наполеоновских войн.

На основе тех же положений, что были в Эстляндии, дворянство Курляндии последовало их примеру 25 августа 1817 года, а дворянство Лифляндии — 26 марта 1819 года. За исключением Курляндии, где имели место один или два случая крестьянских волнений, процесс освобождения крестьян и введение новых условий прошел на удивление гладко. После его основания в Лифляндии царь обратился к дворянству провинции в обманчиво обнадеживающих и оптимистичных выражениях: «Радуюсь, что лифляндское дворянство оправдало мои ожидания. Ваш пример достоин подражания. Вы действовали в духе времени и поняли, что либеральные начала одни могут служить основой счастья народов». Шильдер заметил, что слова Александра I говорят о том, что он сохранил, как выразился А. С. Шишков, свое «несчастное предубеждение» против крепостничества в самой России. Тем не менее в то время многим казалось, что в других частях империи от слов в конце концов вполне могут перейти к делу[673]. Один историк, писавший в конце XIX века, утверждал, что проект балтийского освобождения на самом деле мало впечатлил русскую публику: «Немногие постигают положение того края, а еще менее умеют судить о сем предмете»[674].