Русское дворянство времен Александра I

Вскоре после войны в общественном мнении обнаружилась большая перемена. Гвардейские и армейские офицеры, храбро подставлявшие грудь под неприятельские пули, были уже не так покорны, не так сговорчивы, как прежде. В обществе стали часто проявляться рыцарские чувства чести и личного достоинства, неведомые до тех пор русской аристократии плебейского происхождения, вознесенной над народом милостью государей[780].

Славянофил-реформатор А. И. Кошелев вспоминал «либеральные разговоры» 1818–1822 годов, особенно среди офицеров, вернувшихся из Франции в 1815 году. Еще более отчетливо он помнил широко распространенную критику Александра I, особенно за его слабость в отношениях с Меттернихом и Аракчеевым: «Словом, чуть-чуть не все беспрестанно и без умолка осуждали действия правительства, и одни опасались революции, а другие пламенно ее желали и на нее полагали все надежды. Неудовольствие было сильное и всеобщее». По мнению Кошелева, народ «единодушным восстанием» «спас родину, спас русское государство от гибели, от политического порабощения» только для того, чтобы значительная часть населения после своей «торжественной победы» вернулась в «прежнее крепостное рабство». Он пришел к выводу, что одного этого было достаточно, чтобы создать новое социальное течение, во главе которого стояло дворянство, представители которого почти без исключения служили в армии и, таким образом, участвовали в великих европейских событиях. После них «для мыслящего человека» стало «невозможно мириться с грубостью, невежеством и царством произвола и угнетения»[781].

Консервативный журналист Ф. В. Булгарин «с удивлением заметил», что в Санкт-Петербурге все теперь интересовались политикой, говорили чрезвычайно открыто, обсуждали конституционные формы правления, подходящие для России, чего «прежде вовсе не было, когда я оставил Россию в 1809 году». Так как же, спрашивал Булгарин, молодые люди, никогда не задумывавшиеся о политике, вдруг стали такими демагогами? «Я видел ясно, что посещение Франции русскою армиею и прокламации союзных против Франции держав, наполненные обещаниями возвратить народам свободу, дать конституции, произвели сей переворот в умах»[782].

Близкий друг Булгарина и соратник-журналист Н. И. Греч также вспоминал, что в начале XIX века «наши молодцы заразились либеральными идеями во Франции», так что с политической точки зрения жизнь и правление Александра I с 1815 года были «беспокойны, неровны» и весьма отличались от первых лет, «благих и кротких». Греч утверждал, что чувство разочарования ощущалось не только в России, но и во всей Европе, поскольку Венский конгресс показал, что «о народах и правах их никто не заботится», за исключением Александра I, который, несмотря ни на что, стоял только за «безмозглых поляков»[783]. Непроизвольная ксенофобия Греча является напоминанием об исторической русско-польской напряженности, которая могла только усугубить недовольство россиян конституционными преимуществами поляков. Такая антипатия была совершенно взаимной. Генерал С. И. Маевский, служивший в то время в Польше и женатый на польке, отметил несдержанное проявление «неприличных» антироссийских настроений, особенно среди молодых поляков. Выражая презрение к польскому языку, Маевский признал, что сердце его «никогда не лежало к этому попугайчистому народу», несмотря на то что он был женат на «красавице Варшавы»[784].

Именно в этом контексте, либеральные или, как их назвал Александр I, «беззаконные» идеи распространились, пустили корни и расцвели по всей Европе. Сам Греч способствовал росту общественного интереса к политике на страницах своего журнала «Сын Отечества», который он издавал до 1839 года и в котором начиная с 1815 года он начал публиковать статьи по современной истории и европейской политике, в стиле «Духа журналов» Г. М. Яценкова[785].

Эффект пребывания во Франции упоминается также Дубровиным, который подчеркивал особую важность открытия молодыми русскими офицерами масонства в Париже: «В 1814 г., со вступлением русских войск в столицу Франции многие офицеры были приняты в масонские ложи и свели связи с приверженцами различных тайных обществ. Там <…> снабжали их разными уставами и книгами, до того времени неизвестными или запрещенными в России, и выпускали из Франции уже с иным образом мыслей»[786].

По возвращении в Россию число дворян, вступивших в масонские ложи в Санкт-Петербурге и Москве, резко возросло. Быть членом ложи, несомненно, было модно и социально приемлемо. Их популярность можно рассматривать как еще одно проявление общественного мнения. Масонская традиция утверждала, что сам Александр I был масоном. Даже если это утверждение является преувеличением, остается фактом, что царь, безусловно, был близок к некоторым влиятельным масонам[787].