Русское литературоведение XVIII–XIX веков. Истоки, развитие, формирование методологий: учебное пособие

Интерес для истории науки представляет статья Киреевского «Публичные лекции профессора Шевырева об истории русской словесности, преимущественно древней» (Москвитянин, 1845). По мнению Киреевского, заслуги С.П. Шевырева, читавшего лекции в Московском университете, состоят в том, что лектор сосредоточен не только на собственно филологических вопросах. «Лекции о древней русской словесности, – писал критик, – имеют интерес живой и всеобщий, который заключается не в новых фразах, но в новых вещах, в богатом, малоизвестном и многозначительном их содержании. <…> Это новость содержания, это оживление забытого, воссоздание разрушенного есть <…> открытие нового мира нашей старой словесности» (221). Киреевский подчеркивал, что лекции Шевырева являются «новым событием нашего исторического самопознания», и это, в системе ценностей критика, обусловлено работой «ученой, честной, <…> религиозно добросовестной» (222). Для Киреевского было особенно важно то, что Шевырев использовал «параллельные характеристики» Россия – Запад, и итогом сравнения «ясно выражается тот глубоко значительный смысл древнерусского просвещения, который оно приняло от свободного воздействия христианской веры на наш народ, не закованный в языческую греко-римскую образованность» (223).

В сфере внимания Киреевского были и шедевры западноевропейского искусства. Одному из них – «Фаусту» И.В. Гёте – посвящена одноименная статья («"Фауст". Трагедия, сочинение Гёте». Москвитянин, 1845). У произведения Гёте, по мнению критика, синтетическая жанровая природа: это «полуроман, полутрагедия, полуфилософская диссертация, полуволшебная сказка, полуаллегория, полуправда, полумысль, полумечта» (229). Киреевский подчеркивал, что «Фауст» имел «огромное, изумительное влияние <…> на литературу европейскую» (230), и ожидал такого же воздействия этого произведения с «всечеловеческим» значением на литературу русскую (231).

Таким образом, славянофильская критика, образцом которой по праву является философское по существу литературно-критическое и публицистическое творчество И.В. Киреевского, – факт общекультурного процесса в России XIX века. Специфика ценностных идеалов Киреевского обусловила ракурс его взгляда на проблемно-концептуальные вопросы русской и западноевропейской культуры, а также избирательность внимания к творческим индивидуальностям. Отличительной стороной литературно-критической деятельности Киреевского стала его сосредоточенность на сферах духовно-нравственного развития русской нации.

«ОРГАНИЧЕСКАЯ» КРИТИКА А.А. ГРИГОРЬЕВА

А.А. Григорьев[173] остался в истории критики литератором, на протяжении всей жизни искавшим свой путь. Его «органическая» критика, как ее определял сам создатель, отличалась и от «исторической» (в терминологии Григорьева) критики Белинского, и от «реальной» критики, и от «эстетической». Позиции «органического» видения литературной действительности и природы образного творчества связывались Григорьевым с отрицанием рационалистических начал в суждениях об искусстве. Идейно в разное время Григорьев был близок славянофилам, а затем почвенникам[174], стремящимся преодолеть крайности как славянофильства, так и западничества.

В статье «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства» (Библиотека для чтения, 1858) Григорьев стремился развить мысль о произведениях «первостепенных, то есть рожденных, а не деланных созданий искусства» (8)[175], подчеркивая тем самым, что истинное произведение художественного слова возникает не на путях логического умствования, а в стихии и в таинствах чувственного восприятия жизни. В этом Григорьев видел «неувядающую красоту» и «прелесть вечной свежести, которая будит мысль к новой деятельности» (8). Он сокрушался над тем состоянием современности, когда «критика пишется не о произведениях, а по поводу произведений» (9). Размышления ученых и критиков, полемика и споры о феноменах художественной культуры должны быть, по глубокому убеждению Григорьева, сосредоточены вокруг «живого» смысла – в поисках и обнаружении мысли не «головной», а «сердечной» (15).