Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли

Подобный стиль импонировал многим, стремившимся встать «по ту сторону добра и зла» без оглядки на христианские заповеди. Особая тема влияния ницшеанства на жизненную философию и «волю к власти» вождей русской революции (в частности, Л. Троцкого, А. Луначарского, создателя Пролеткульта А. Богданова) и апологетов «ницшеанского марксизма», видимо, еще ждет своего исследователя, но в преобразовании сознания творческой интеллигенции роль его вполне очевидна. Реакция на ницшеанство была неоднозначна — от полного отрицания до полного оправдания — но никто не остался равнодушен к проповеди морали «сверхчеловека».

Лев Толстой, как известно, ницшеанский культ сильной личности, не считающейся с интересами ближнего, категорически отвергал. Автор концепции «общего дела» Николай Федоров называл Ницше «черным пророком Германии», «антихристом» и упрекал его в сатанинстве, противопоставляя ницшеанскому «уберменшу» свой идеал возвышенной, высоко моральной личности, трудящейся на благо общества.

Вл. Соловьев постоянно вел открытую или подсознательную полемику с Ницше, опровергая имморализм (вернее «надморализм») ницшеанского героя, выдвигая в противовес Ницше свою идею Богочеловечества и образ Богочеловека — человека, познавшего высшую религиозную истину, слившегося с Богом, ощутившего себя Христом. Соловьев много писал о Ницше и жестоко критиковал его именно как лжепророка — за создание ложного кумира, существующего вне законов и норм морали на радость декадентам. Он называл учение Ницше глубокой опасностью, грозящей религиозной культуре в мире, и особенно культуре российской, памятуя предупреждение Достоевского: «Когда бога нет, все дозволено».

Исповедовавший идею экуменического христианства, Вл. Соловьев видел себя истинным пророком будущего «царства духа», основанного на вере и высокой морали: «Сила и красота божественны, только не сами по себе: есть божество сильное и прекрасное, сила которого не ослабевает и красота не умирает, потому что у него сила и красота нераздельны с добром» (^‹180>, т. 1, с. 89).

А. Лосев утверждал, что созданный Соловьевым образ антихриста есть доведенный до апофеоза образ ницшеанского сверхчеловека, презревшего заповеди Божьи. Возможно, это и так, но, с другой стороны, современники и последователи Соловьева (будучи одновременно почти без исключения поклонниками Ницше) явно стремились найти связь между соловьевским Богочеловеком и ницшеанским сверхчеловеком. И чем ближе становилась неизбежная катастрофа, чем явственнее проступали признаки провозглашенного Шпенглером «заката Европы», тем дальше отходили русские поэты и мыслитепли от соловьевского идеала, отдавая предпочтение образу Заратустры, не ведающего страха и сомнения, признающего лишь свободную волю художника.

И те мыслители, что объединились в 1910 г. вокруг журнала «Путь» (Н. Бердяев, Е. Трубецкой, П. Флоренский, В. Эрн), в поисках воплощения «русской идеи», и те, что сплотились вокруг «Логоса» (Г. Шпет, Ф. Степун, А. Белый) под знаменем экуменизма и духовного единения народов, во многом следовали заветам Вл. Соловьева, приняв, как и он, вызов Ницше. Их пророческая устремленность вела их к принятию революции, которая виделась многим — от Горького до Блока — как «рождение трагедии из духа музыки», как временное торжество дионисийского хаоса над аполлонической красотой и упорядоченностью во имя дальнейшего гармонического слияния обоих начал.

За год до Октября, в разгар мировой войны, Бердяев с эскапистской упоенностью писал: «Заратустра проповедует творчество, а не счастье он зовет к подъему на горы, а не к блаженству на равнине… Ницше почуял, как никто еще и никогда на протяжении всей истории, творческое призвание человека, которого не сознавала ни антропология святоотеческая, ни антропология гуманистическая. Он проклял добрых и справедливых за то, что они ненавидят творящих. Муку Ницше мы должны разделить, она насквозь религиозна» (^‹34>, с. 323). Без сомнения, в «годину гнева» соблазн почувствовать себя духовидцем Заратустрой, стоящим на вершине горы, над схваткой, был велик.

Понятое по-разному, адаптированное и, возможно, искаженное ницшеанство сыграло роковую роль в судьбах как России, так и Германии с небольшим промежутком во времени. Если в Германии патетический образ Сверхчеловека был истолкован в примитивно расовом ключе, то в России истолкованный усложненно Сверхчеловек, ассоциируемый с Богочеловеком, явился идеалом революционного профетизма, символом грядущего за социальным взрывом духовного обновления. Вл. Соловьев, как мы сейчас понимаем, в конечном счете был мудрее, дальновиднее и даже прагматичнее Ницше, который едва ли мог предвидеть практические результаты своей доктрины, воплощенной в жизнь на огромных территориях Европы и Азии. Сам того не желая, немецкий философ, для которого «Бог умер», действительно выступил в роли Антихриста, раскинувшего перед народами сети соблазна и пленившего миллионы душ.

Владимир Соловьев